Тридевять земель

Варвара Андреевна тут же все поняла.

– Негодяй! – бросила она сыну, опустилась на стул и зарыдала. Горничная, взяв под руку, увела её.

Сцена эта заставила ротмистра поджать губы, и он начал составлять протокол, что ничего предосудительного при обыске не оказалось. Тем не менее Урляпову предложили собираться.

Хотя тюрьма имелась и в Сапожке, Урляпова повезли сразу в Ряжск. На станции Вёрда Муравьёв, как офицер, прошел в вагон второго класса, а Урляпов в сопровождении двух рослых унтер-офицеров проследовал в третий.

Петя сидел на лавке между двумя жандармами. Напротив развалился приказчик в непременной чуйке, и девица, по виду сельская учительница. Кондуктор давно потушил большой огонь, и только под потолком в фонарях тускло коптили свечи. Полутьма пахла вареными яйцами и смазными сапогами. В глубине вагона слышались приглушённые голоса. Где-то под дощатым полом ритмично стучали колеса. Девица, поджав ноги в полуботиках, время от времени робко поглядывала на жандармов, на Урляпова, а приказчик спал, закинув затылок на спинку лавки, приоткрыв рот и чуть похрапывая, излучая острый запах чеснока.

Урляпов, сложив руки на груди, выставив вперед голову, покачивался в такт движению поезда и, чувствуя, как перекатывается внутри него сила молодой жизни, с нарастающей злобой думал: «ни в сон, ни в чох».

– Самое первое средствие от лихорадки-то спички фосфорные… – доносился до него хрипловатый, прерываемый кашлем, мужской голос из соседнего отделения. – Да сложно достать их, теперь всё больше шведки эти… а то серничков-то полкоробка, а то и весь, головки счистить, в теплой воде развести – как рукой и сымет. Ну, зажжет, могёт быть, потошнит малость, и все…

"Ничего, – думал Петя, и душу его умащало сознание, что он страдает за други своя. – Это ещё ничего".

* * *

Сдав задержанного начальнику тюрьмы под расписку, ротмистр Муравьёв вернулся на вокзал. После обмена мнениями с Урляповым ротмистр ощущал в себе непонятное раздражение. В буфете первого класса он выпил одну за одной две рюмки водки, закусил ветчиной с хреном, поколебавшись, потребовал у сонного служителя третью. Отец ротмистра происходил из мещан, обучался в Рыльском уездном училище, в службу вступил канцеляристом Щигровского уездного суда и после тридцати с лишним лет буквально горбом высидел чин коллежского асессора, что позволило ему передать дворянство сыновьям. Старший брат ротмистра Муравьёва смог жениться на достаточной девушке и уже несколько лет служил по земству в Орловской губернии председателем уездной управы. «Собственно говоря, – писал он брату в последнем письме, – движение или брожение продолжается, но оно спряталось вглубь деревни – наружу не выступает: идёт какая-то работа, которая прорывается время от времени в различных безобразиях. У нас на волостном сходе был составлен приговор о запрещении волостным должностным лицам исполнять законно возложенные на них обязанности относительно землевладельцев впредь до принятия последними участия в мирских сборах. Офицеры N-ского полка, который стоит у нас, не стесняются в обществе рассказами о том, как подчуют своих подчиненных „персиками“. И как не приходит в голову этим господам, что их морда слеплена из той самой глины, что и солдатская, и что если солдат об этом догадается, то нехорошо будет. Упаси нас Боже от войны».

На перроне гулял ветер; на дальнем конце платформы виднелась красная форменная фуражка начальника станции, который рассматривал что-то на рельсах. Ротмистр, громко щёлкнув крышкой портсигара, достал папиросу и закурил, с наслаждением вдыхая горький табачный дым и выпуская клубы его в холодный и тоже горький воздух октября. Пахло шпалами, дёгтем, углём. На той стороне путей свет фонарей выхватывал из ночного мрака тесовые стены станционных построек и облетевшие деревья, которые нелепо топорщились изломанными ветвями. От выпитой водки раздражение его улеглось. "Чудаки", – уже несколько более умиротворённо подумал он. Тут только у себя за спиной услышал он какое-то бормотание. Вглядевшись, ротмистр заметил притулившуюся на скамье фигуру. Сухонький старичок в коричневом армяке сидел, выпрямив спину и прикрыв острые колени кистями рук. "Странный", как тут же определил ротмистр, бормотал что-то неразборчивое. "Пресвятая Богородица, и заступница, и помощница, заступи и помоли за нас грешных. Стану я помолясь, стану я перекрестясь, выйду из ворот в ворота, в густые поля, в зеленые луга, в океанские моря. В океанском море красная девица, Мать Пресвятая Богородица Богу молилась – за нас грешных трудилась, шёлкову нитку внимала, ковер вышивала", – разобрал ротмистр из пятого в десятое. Его поразили глаза "странного" – ясные, как роса, излучающие какой-то потусторонний свет, видный даже в темноте.

Порывшись в кармане, ротмистр подал ему двугривенный.

* * *