Тридевять земель

В Ряжской тюрьме, куда поместили Урляпова, свободной камеры для него не оказалось, а так как было запрещено содержать вместе политических с уголовными, то начальник тюрьмы распорядился очистить для Урляпова четырёхместную. Помещение было тесное, в толстой дубовой двери было прорезано запирающееся квадратное отверстие, чтобы подавать через него пищу, и продолговатый глазок со стеклом, закрывающийся с наружной стороны маленькою заслонкою. Позже Урляпов узнал, что глазок этот заключенные звали «иудой». Через этот глазок надзиратель в любое время мог видеть, что делает заключенный. Заслонка поднималась часто, чему предшествовал звук скрипящих сапог.

Ещё со стороны камеры была железная решётка из толстых прутьев. После вечерней поверки старшой – так звали старшего надзирателя – замыкал все железные двери.

Всю ночь под потолком горела электрическая лампочка, и спать при свете с непривычки было мучением, к тому же тюфяк и подушка были набиты соломой. Но тягостней всего для Пети оказалось каждодневное принудительное безделье. Лежать днём не разрешалось, и целый день он должен был или сидеть на стуле, или ходить взад и вперед по камере. Дни шли за днями, а никто, даже начальник тюрьмы, к Урляпову не заглядывал. Старшой по вечерам быстро закрывал железную дверь и убегал дальше по коридору, не говоря ни слова. Единственным развлечением для Урляпова состояло в чтении параграфов труда Сергея Леонидовича, что вместе с некоторыми дозволенными съестными припасами он ему доставил.

Дважды приезжал ротмистр Муравьёв и добивался, чтобы Урляпов назвал человека, приславшего посылку, снова грозил накормить его селёдкой, но так и не выполнил своего обещания. Урляпов и изустно, и письменно повторял легенду, заготовленную еще до ареста. Увидав исписанные листы, Муравьёв взял один наугад, прочитал полстраницы, покачал головой и положил обратно.

* * *

В переднюю тянуло грустной осенней влагой. Нет-нет да и заносился в дом на обуви отживший, прелый лист. Дрова, подносимые к печам, пахли сыростью. Осеннее время Сергей Леонидович находил особенно подходящим для трудов письменных. Рано спускавшаяся темнота ничуть не удручала его, а, напротив, сосредотачивала. Мир сужался до того небольшого пространства, которое охватывал свет настольной лампы под зелёным абажуром, и в этом круге света мысль чувствовала себя куда свободней, чем на солнечных просторах лета.

Было уже о полночь, но Сергей Леонидович ещё и не думал ложиться. Особенно он предпочитал ночную работу, когда исчезает, девается куда-то, пропадает весь концерт дневных звуков, который, прекрасный как часть мира, требует от восприимчивой души особенного внимания, тем самым рассеивая сознание, потребное для иных целей.

ПРАВО КАК СВОБОДА

Способность человека определять свою волю разумом, а действия волей, Дробиш называет его личной свободой, которая может быть названа также детерменизмом, но это внутренний детерменизм, а не внешний, исключающий, конечно, всякое самоопределение. На сознании свободы покоятся все великие исторические подвиги, все победы познающего разума, все создания художественного гения, оно – самый могучий рычаг всего человеческого развития, и потому бесспорно правы те, кто рассматривает историю, как дело свободы.

Йеллинек говорит: "Атомистический взгляд на государство и общество задает вопрос об основаниях, по которым может оправдываться принуждение против первоначально мыслящейся неограниченною индивидуальности. Социальная наука, напротив, ставит вопрос о мере свободы, которую общество может признать за тесно соединенным с ним индивидуумом. И благодаря этому она находится в полном согласии с историей. Ибо свобода составляет не начальный, а конечный пункт истории".