Тридевять земель

Невский, Миллионная, Большая Морская, – роскошь этого города подавляла его. Петербург будоражил Сергея Леонидовича, и он, человек довольно спокойный относительно всего, что не касалось до его науки, вдыхая воздух коварного северного соблазна, с тревогой чувствовал, что этот великолепный город нарушает привычный строй его души. Немецкие города, в которых пришлось побывать ему, тоже поначалу возмущали его внутренность, но как-то на другой лад. Провинциальная немецкая жизнь пришлась Сергею Леонидовичу по душе по своему размеренному темпу и скромности, что находилось в полном согласии со внутренним его строем. Однако Петербург, этот бесстрастный город-сфинкс, с персями из прохладного гранита, который и пугал и притягивал одновременно, был способен внушить ему страсть, холодный огонь которой мог поглотить его целиком, и в этом смутно проглядывало какое-то понятие о некоем изощрённом грехе.

И он признался себе, что тоже хочет любви, и он уже любил, только сам не знал, кого. Женские образы теснились в его воображении, наплывая один на другой, – то были какие-то смутные видения встреченных им в последние дни женщин, то Лиза Ланович, то сама Косаковская, то лукавая г-жа Нарольская, а то даже являлась жена члена уездной управы Криницкая, и это уже было совсем чёрт знает что.

* * *

Уже март был в исходе, когда Михаил Константинович вздумал отметить своё рождение у Донона, да ещё в значительной компании. Сергей Леонидович немного запаздывал с той своей работой, которую наметил себе до отъезда в Соловьёвку, и главным образом из-за хлебосольных традиций семейства Лановичей, но тут случай был такой, что манкировать было неуместно.

Карты меню Михаил Константинович заказал у знаменитого декоратора Эрнста Липгарта. Приглашённые, в большинстве своем, принадлежали к юридическим кругам, и среди них оказались даже два присяжных поверенных, защищавших в шестом году офицеров Небогатовского отряда – Волькенштейн и Квашнин-Самарин. Узнав, кем приходится Сергей Леонидович Павлуше, они буквально вцепились в него.

– Ведь он единственный из младших офицеров признал себя виновным. И я решительно утверждаю, что ни с какой точки зрения таковым он не являлся, – всё твердил Волькенштейн.

– Брат судил себя своим судом, – сдержанно отозвался Сергей Леонидович. Он всё ещё корил себя за свою близорукость, а точнее, был ею ошеломлён. "Да уж, Фейербах", – с горькой иронией подумал он в этот момент, и вспомнил, как ещё месяц назад писал собственной рукой: «Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживёт, если не умрёт».

– Да, конечно, Павел Леонидович имел свое понятие о чести, – согласился Квашнин-Самарин.

Сергей Леонидович провел рукой по волосам.

– Павел Леонидович, – как можно мягче возразил он, подавляя в себе раздражение, – имел понятие о чести. Своё, – он выделил голосом это слово, – имели все остальные.

– Возможно, вы и правы. Но как же, в самом деле, было и поступить? Не хочу показаться жестоким, но если бы присутствовавшие на суде офицеры, в мужестве которых я по-прежнему ничуть не сомневаюсь, видели бы в адмирале Небогатове виновника их позора и бедствий, то они нашли бы выход для своей чести по отношению к нему и по отношению к себе, а они присутствовали в суде все до одного.

– Да, именно, все до одного, – глухо повторил за своим собеседником Сергей Леонидович.

– Сказал же Северин: "Что ж, если считаете себя опозоренными – стреляйтесь".

– Кто это – Северин? – спросил Сергей Леонидович.

– Лейтенант, – пояснил Волькенштейн. – Флаг-офицер Небогатова…

– Знаете, сейчас я вижу ясно, что в защите нуждался только ваш брат, да и то от себя самого.

– Он один искупил этот общий грех. Может быть, – пугаясь собственных слов, выговорил Сергей Леонидович, – в этом и заключается высшая честь?

– Возможно, – задумчиво ответил Квашнин-Самарин.

– Ибо если бы мы судили себя сами, то не были бы судимы.

Вмешался депутат Государственной думы от кадет Александр Фёдорович Бабянский.

– Плохо дело, – заметил он, – когда в вопросах чести приходится вступать в объяснения. Плохо дело, если в вопросах чести что-нибудь начинает становиться неясным. Ибо вопросы чести тем и отличаются от всяких других, что они должны быть ясны для каждого без всяких объяснений.

– Я помню, – сказал Квашнин-Самарин, – как часто обвинение ссылалось на Устав Петра Великого. Но господа, минуло добрых два столетия, изменились понятия и самые нравы…