Тропа Исполинов

— Счастли-ивым днемВе-ернусь я в дом…

По вечерам, дождавшись, пока напарник уйдет в ночное или прекратит болтать, провалившись в страну снов, Тинч рисовал.

Стопка шершавой коричневой бумаги — какую удалось достать, да огрызок карандаша, — что нужно было для того, чтобы вглядываясь в глубину листка, обнаруживать в нём новые и новые фигуры, лица, странные и непонятные ему самому образы. И чаще, и больше всего он вспоминал берег моря, парусники вдали, и лицо и руки Айхо. Он не раз жалел, что не согласился тогда прокатиться в седле — пусть неумело, но надо же когда-то начинать. В его собрании появился необычный рисунок — смеющееся лицо Айхо и ее открытая вверх ладонь, с которой один за другим, взмахнув крылами, срывались в небо гривастые скакуны.

…И летят с ее ладониКони, кони, кони, кони…

Помнила ли она его? Быть может, тот "знакомый парень, которого я очень люблю" был не кто-то, а он сам?

Только какой-то другой, не спешащий по-дурацки со своими лапами и излишними проявлениями чувств?

В конце концов, не слишком ли я доверяю рассказам, что слышу от болтливых дураков, хвастающих вымышленными подвигами?

На этой мысли он и утвердился, и часто, засыпая, мечтал увидеть одно и то же: берег моря, свою Айхо, легко и воздушно управляющую Варрачуке; себя — в седле серого; (а то, что у него всё должно получиться, он ни минуты не сомневался — сколько раз до тонкости наблюдал, как это делают другие!) Вот они, прогуливаясь, едут бок о бок вдоль полосы прибоя; волна за волной затихает у ног коней, и неожиданно Айхо звонко, призывно кричит ему:

— Догоняй!

И, низко пригнувшись к гриве лошади, сразу уходит вперёд.

Он не остаётся в долгу, пришпоривает серого и — летит, летит за ней вдогонку. Серебристый песок волной вскипает под копытами коней.

Она, привстав на стременах, низко-низко пригибается к Варрачуке. Вороная, вытягиваясь как чёрная рыба, искрящейся молнией летит над клокочущим песком побережья. Огромные боевые кони неистовым галопом мчатся корпус в корпус и песок из-под копыт шквалом рассыпается по камням.

Он видит Айхо и себя как бы со стороны; видит собственную, не очень-то ловкую посадку, видит стройную фигурку её — с распущенными по ветру волосами; счастливое лицо за чёрной конской гривой, под тёмно-синим небом и — удивительно ярким солнцем, летящую вперёд, вперёд, навстречу жизни, счастью, свободе…

Паршивец Клем заснул-таки на рабочем месте! Причём, умудрился при этом залечь прямо в один из желобов, по которым в подвал спускали бочки.

Тинч дежурил наверху, у вертушки. В тот день в цеху розлива убирались и работы с утра было мало. Тинч и сам был бы не прочь, опершись на рычаг, слегка "подавить комарика", но в это время наверху загрохотало и голос дежурного предупредил, чтобы внизу приготовились. Шли бочки самого большого объема.

— Клем! — что было дыхания заорал Тинч. — Принимай!

И машинально повернул вертушку, направляя огромную, скользкую, в рваной белой пене, тушу в тот самый злосчастный жёлоб.

— Клем! — ещё раз, не слыша ответа, умоляюще крикнул он. — Спишь, что ли?

Бочка, ускоряясь, катилась в подвал.

— Клем! — закричал Тинч, заклинивая вертушку. — Клем, скотина!

Он побежал вниз по коридорчику, почти вровень с неуклонно несущейся по жёлобу бочкой.

— Гад! — завопил он, заметив фигуру напарника, который, подстелив рогожку, как ни в чем ни бывало, мирно наслаждался снами про любовь и сражения… Сейчас его череп хрустнет как орех.

Тинч попробовал остановить бочку руками, но это было всё равно, что пытаться остановить бегущего под горку слона.

Он не успеет добежать и выхватить Клема из жёлоба.

Будь, что будет, решил он, с усилием обгоняя бочку. Он и сам потом не помнил, как оказался в жёлобе впереди нее, чтобы, подставив руки, попробовать — если не остановить, то по крайней мере задержать.

Непреодолимая сила отшвырнула, опрокинула его вбок, он почувствовал, как невыносимой тяжести каток проехал по ногам, почувствовал страшную боль и услышал собственный крик…

Когда он пришёл в себя, над ним стоял бледный… и даже не бледный, а какой-то серый как пивная пена Клем и прыскал ему в лицо водой из банки.

Всё происходящее он видел как в тумане. Туман засасывал его. Странно, больно теперь уже не было, только обе ноги стали нечувствительными как палки.

Его перенесли в комнатку над подвалом. Старший мастер, покачивая головой, разрезал сапоги по шву. Затем над ним склонился доктор.

— В больницу! — услышал Тинч. — Сейчас же.

— Что с ним?

— Жить-то будет?

— Будет, если немедленно… — доктор не договорил, заметив, что Тинч прислушивается. Прибавил жестко:

— Мягкие ткани обеих ног практически раздавлены. Если через полчаса-час начнётся заражение… В больницу!

И пробормотал под нос странные и страшные слова: "неизбежная ампутация…"

— Это как же? — спросил кто-то. — Молодой, здоровый парень, ему жить и жить…

— Тем более! — сказал как отрезал доктор. Тинч, с усилием привстав на локтях, пробормотал испуганно:

— Не надо… в больницу. Лучше… лучше сразу умереть, чем без ног.