Тропы вечных тем: проза поэта

Лицо наотмашь ударил жгучий, как костёр, ветер. Почему? Я пошатнулся, надвое разорвался белый шарф Млечного Пути. Почему? В ушах гуд, гуд, гуд. Почему?

И громко простучали валины каблуки по тротуару. Постепенно стук замер. А сердце стучало и билось, обожжённые губы горели и горели. Как я завидую Шурке Багрянскому! В руке аттестат зрелости, свёрнутый дудочкой, и насмерть смятый пион.

23 мая 1959

* * * 

Закачали июньТополей снегопады,Мне наскучило верить,

Что девушки — гады.Мне измучила душуСчастливая грусть.Видно, юность придумалаВ жизни ошибку.Видно, так мне досталосьС тоскою дружить.…Но никто никогда

Не рождался с улыбкой,И не всем удавалосьС улыбкой прожить.

Как раки в сетке, шуршала и шелестела посадка. Прибитый к небу, в синеве стоял коршун. Белым студнем шаталась у берега речная пена. Багрянский продолжал.

30 мая 1959

[НА БЕРЕГУ] 

Пролог

По берегу речки бегали мокрые мальчишки в одних трусах и били лягушек. Лягушки при их приближении сыпались с берега, как щепки из-под топора. Мальчишки дико орали и бросали в лягушек камни. По речке, как белые лепестки, плыла пена. Горстью зёрнышек сквозили в воде мальки. Синие металлические стрекозы выкидывались невесть откуда и носились аэропланами над жёлтой прибрежной водой.

*

Нас двое у костра. Багрянский ломал трескучие ветки и пихал их в ржавое торосистое пламя. С Багрянским я познакомился недавно. Он писал стихи, я тоже. Собирались на речку покупаться. Разожгли костёр, чтобы полакомиться печёной картошкой. Вот и сошлись. Я всё просил Багрянского рассказать о себе.

<вставка из другой рукописи:>

— Сначала с надрывом гудели телеграфные столбы. В гриву проводов вплелись космы деревьев. Приходили мрачные монтёры, рубили ветки. Ветки падали клочьями зелёного дыма. Я стоял и, разинув глаза, смотрел в небо, заштрихованное проводами. Оно — почему-то просторнее, чем раньше — это от срубленных веток.

А по улице, оседлав ветки (которые длинней), с криками метались друзья. Размахивали, как полумесяцами, сосновыми саблями. Играли в войну.

А вечером — мягкая влажная тьма. Небо обсыпано опилками. Сверчки заводили свои будильники. Клокотала тишина сада. Яблони тихо покачивали багряными кулаками плодов.

Я испуганно и торопливо совал яблоки за пазуху. Убегал через колючие ограды. Остервенело лаяла соседская собака. Трещали кусты и моя рубашка.

Потом друзья пошли в первый класс. Мне было только шесть лет. В школу не приняли. Не знаю почему, но я очень стыдился, что я такой большой, а не пошёл в школу. И прятался от соседей. Когда возвращались друзья из школы — выходил. С ними из рогатки бил квакающих на облаках ворон. Вороны свистели крыльями, кружились в воздухе, как сор в закипающей воде.

На локоть Багрянскому заполз юркий багряный муравей. Багрянский сбил его щелчком в траву.

Как раки в сетке, шуршала и шелестела посадка. Прибитый к зениту, в баклажанной синеве стоял коршун. Белым студнем шаталась у обочины берега речная пена. [Багрянский продолжал:]

— Мне клюнуло двенадцать лет и меня в первый раз отправили в пионерский лагерь, — продолжал Багрянский.

[Я стал присматриваться к людям. К их характерам]

<конец вставки из другой рукописи>

— Мне треснуло двенадцать лет и меня первый раз отправили в пионерский лагерь. — вглядываясь в баклажанный зенит, заговорил наконец Багрянский. Ноздри его раздвинулись, как у волка. Видно, он щупал ими сырой полотняный ветер, вылетающий из тощих камышей. Ветер топорщил золотое руно мальчишьих волос, скользил по серым, широко распахнутым вечерним глазам Багрянского, нёсся дальше, а на самом горизонте тихо ворочал дрожащее мармеладовое марево. [Багрянский продолжал:]

— Время, проведённое в лагере, не забыть. Червонные галстуки, белые, как снег, палатки, костры, аккордеон, игры, жгучее, как чай, солнце, купания на море… Помню, вечером происходил смотр самодеятельности, и девчонки из соседнего второго отряда спели шутливую песенку. Я был страшно изумлён и ошарашен. В песенке говорилось о нас всех, о нашем первом отряде, о наших проделках, даже упоминалась фамилия хронического забияки Генки Скворцова. Песенку сочинила какая-то девчонка из второго отряда. Я всё допытывался, кто она, хотел на неё посмотреть. Да как-то не пришлось. Мчались весёлые лагерные дни, и мой интерес к песенке и к её автору притупился. Но жажда написать песню не прошла, она осталась в сердце. В школе в тринадцать лет полюбил блатные песни двадцатых годов. Слёзы закололи глаза, когда я впервые прочёл одну уличную балладу: