Царевич Дмитрий. Тайна жизни и смерти последнего Рюриковича. Марина Мнишек: исторический очерк

– Что касается меня, – ответил Дмитрий, – то я не отказываюсь от мысли когда-нибудь впоследствии постричься в монахи. (Эти его слова можно толковать двояко: или так, что он не был пострижен в монахи в России и носил монашеское одеяние самовольно, исключительно в целях своей безопасности, или так, что он выразил желание принять пострижение по католическому обряду; последнее, мне кажется, вернее.)

О соединении церквей он больше не заговаривал, но часто заводил беседу о русском монашестве – и всегда отзывался о нем с глубоким порицанием. По его словам, православные монахи живую веру заменили обрядностью, пустым формализмом; они беспутничают и пренебрегают уставами настолько, что порой не знают имен основателя своей обители или того святого, по чьему уставу живут. Дмитрий говорил об этом с неподдельной горечью и гневом. Однажды он закончил обличение невежества и праздности монахов вопросом, обращенным к иезуитам:

– Что же делать? Как искоренить это зло?

При этих словах русские насторожились; иезуиты, почувствовав всю щекотливость своего положения, отмолчались.

Но гораздо чаще и с большей непринужденностью Дмитрий беседовал о просвещении и науке. Он сравнивал Россию с Польшей, горевал об отсталости и необразованности русских и делился со своим окружением мечтами о том, как сделает своих соотечественников просвещенным народом:

– Когда я с Божьей помощью стану царем, то заведу школы, чтоб у меня по всему государству выучились читать и писать; в Москве университет заложу, как в Кракове; буду посылать своих в чужие земли, а к себе стану принимать умных и знающих иностранцев, чтобы их примером побудить моих русских учить своих детей всяким наукам и искусствам.

Поразительно: почти за столетие до Петра I Дмитрий излагал его любимую мысль о распространении образования в России и предлагал для ее выполнения те же средства, которые впоследствии использовал великий преобразователь! В подтверждение серьезности своих намерений в этой области он даже справлялся у иезуитов о примерной сумме расходов, необходимых для содержания университета.

Что бы мы не думали об искренности Дмитрия в делах религии, нельзя не признать, что мнение о необходимости просвещения в России было его глубоким личным убеждением, сформировавшимся без постороннего влияния, на основании собственного опыта, размышлений и сопоставлений. Сам Дмитрий, несмотря на молодость, обладал здравым и ясным умом, позволявшим ему схватывать самую сущность любого вопроса. Он, без сомнения, был самоучка, недурно знал Библию (особенно Новый Завет) и античных авторов, историю, географию: его речь обычно была украшена историческими примерами и ссылками на классиков; во время похода он постоянно держал у себя на столе карту полушарий, показывал на ней капелланам путь в Индию через Московское государство и, сравнивая его с морским путем через мыс Доброй Надежды, отдавал первому предпочтение. Из языков он хорошо владел польским и знал немного латынь.

Дмитрий сознавал недостаточность и отрывистость своих знаний и жаждал более основательного образования. Однажды в Путивле он позвал к себе иезуитов, и к их изумлению начал говорить в присутствии русских об истинной мудрости и путях к ее достижению. По его словам, государь должен превосходить своих подданных в двух областях: искусстве войны и любви к наукам. Вслед за этим он объявил, что желает заняться изучением наук немедленно, и попросил капелланов быть его учителями. Застигнутые его предложением врасплох, они попытались отклонить от себя такую честь и ответственность, но Дмитрий не принял никаких отговорок, согласившись только отложить начало занятий до следующего дня.

Наутро иезуиты снова начали смущенно отнекиваться, но Дмитрий ничего не захотел слушать. Увидев в руках о. Лавицкого книгу, он взял ее: это был Квинтилиан. Дмитрий усадил своих учителей и, наудачу раскрыв книгу, сказал им:

– Пожалуйста, читайте отсюда и объясните мне некоторые места. Я с удовольствием буду слушать вас.

Первый урок заинтересовал обе стороны. Было решено продолжить занятия, упорядочив их: утренние часы посвящать философии, вечерние – грамматике и литературе. Преподавание шло на польском языке; наиболее трудные места переводились на русский. Дмитрий вел себя, как послушный ученик: внимательно и почтительно слушал объяснения, а, отвечая затверженный урок, вставал и снимал шапку. На занятия всегда приглашали его русскую свиту, чтобы не возбудить подозрений столь частым и тесным общением с католиками.

Уроки продолжались недели три, до начала мая, и закончились в связи с изменившейся военной обстановкой. Дмитрий поклялся возобновить их в скором будущем, когда с Божьей помощью овладеет родительским престолом.

В Путивле было предотвращено новое покушение на его жизнь.