Царство и священство

Конечно, плохо, когда закон выступает в качестве ширмы для постороннего наблюдателя, но внутри страны фактически не применяется. Годы советской власти демонстрируют многочисленные примеры подобного рода. Например, право граждан на свободу слова, совести, шествий, демонстраций, труд и т. п. было закреплено в Конституции СССР без каких-либо законодательных ограничений и условий. Вполне естественно создавалась видимость, что содержание этих прав – самое что ни на есть широкое. Тем не менее на самом деле допускались далеко не все шествия и демонстрации, а лишь те, которые были инициированы самой властью (т. е. организовывались планово) или разрешались ею в индивидуальном порядке.

Основы уголовного законодательства СССР и уголовные кодексы союзных республик не признавали посещение Церкви правонарушением, но всякий знал, что лицо, замеченное в этом поступке, может быть уволено с работы, исключено из КПСС, что грозило еще большими по своим негативным результатам последствиями. Ослушники этого «неписаного права» подвергались административному или уголовному преследованию, но не за нарушение закона, поскольку такого в действительности попросту не было, а за приписываемые им и не совершенные ими преступления: измену Родине, подрыв существующего политического строя, незаконное хранение запрещенной литературы, тунеядство, спекуляцию и т. п. Верховная власть в лице своих соответствующих органов сама нарушала закон и Конституцию, а ее представители являлись в буквальном смысле слова уголовными преступниками. Но, согласимся, это, скорее, вопросы законности, а не «прав личности».

Субъективные права могут расширяться по объему правомочий, но могут и сужаться, причем далеко не всегда в зависимости от чрезвычайных ситуаций. Различия субъективных прав по содержанию становятся еще более очевидными, если мы рассматриваем их не в статическом положении, а в исторической ретроспективе. Признавать их «священными» нет никакой возможности, равно как и отождествлять с «личными правами»: мы получим ту самую формальную законность, против которой и выступал П.Б. Струве. В этом отношении бессмысленно определять, какую цель и идею вкладывал законодатель в содержание субъективных прав, они – факт, принимаемый вне зависимости от того, нравится он кому-то или нет. Очевидно, что попытка вывести содержание «прав личности» из юридических категорий (как и отнесение к ним) должна быть признана необоснованной.

Альтернативный поиск обязывает нас покинуть область юриспруденции как точной науки и перейти в область идеалов, т. е. нравственности. Надо полагать, что сторонники «личных прав», отдающие себе отчет в серьезности проблемы, так и поступают. Не случайно, как правило, в настоящее время говорят уже не только и не столько о «правах», сколько о «свободах человека», хотя зачастую эти определения отождествляются.

Например, Всеобщая декларация говорит о «правах человека», равно как и Международные пакты, а в Европейской декларации речь идет о «защите прав и основных свобод» личности. Признаться, и этот термин далек от совершенства, тем более если он употребляется не в обыденной речи и миссионерских брошюрах, а в международных документах и конституционных актах многих государств. Субъективные права, безусловно, непосредственно соотносятся с общественной свободой личности, но лишь в качестве меры поведения, разрешенной законом. С юридической точки зрения они и есть та свобода, которая положена личности государством.

Понятно, что само словосочетание «права и свободы» представляет собой либо тавтологию

, поскольку в этом контексте выражается одно и то же содержание, либо приводит к формальному пониманию закона, когда важно не его содержание, а лишь четкое и безусловное исполнение действующей правовой нормы. Вместо разрешения терминологических трудностей, мы, вернувшись «на круги своя», вновь переводим разговор в область законности, не более того.

Для полноты картины выдвинем еще два предположения, могущие объяснить предлагаемое нам определение. Допустим, что «права и свободы» символизируют различные аспекты бытия личности: ссылка на свободу предполагает наличие нравственного идеала для законодателя, а «права» – необходимость соблюдения законности всеми без исключения лицами, включая верховную власть, и постепенное отождествление содержания личных прав и нравственного идеала. Но и здесь не все так гладко, как хотелось бы.

Во-первых, требование законности обязательно к любому законодательству, вне зависимости от того, какая политическая и нравственная идея лежит в его основе. Поэтому ничего нового эта часть формулы не выражает. Во-вторых, убеждение в том, что только за счет права (закона) свобода личности как нравственная категория может реализоваться и получить максимальное обеспечение в общественной жизни индивида, совершенно упускает из виду нравственное начало и его регулятивное влияние на каждого из сочленов и само общество.