Царство и священство

Получается, что реализация нравственных потребностей возможна адекватно лишь через норму закона, а значит, мы опять отождествляем две различные по своей природе категории – нравственность и закон, свободу и право. Такое возможно только путем принятия предположения, что их существо едино. Но так ли это?

Когда речь идет о «правах и свободах» как идеальной позиции для законодателя, следует иметь в виду, что субъективное право не только закрепляет, но и ограничивает свободу человека. Признав, что свобода реализуется только через закон, необходимо будет согласиться и с обратным утверждением, что она и зависит от закона, что те «свободы», на которые личность претендует, но которые законом не установлены, признаются противоправными. Это то же самое, как сказать: способ реализации идеи воздействует на саму идею, подчиняет ее себе, что противоречит уже всякой логике.

Такое допущение приводит к весьма серьезным и негативным результатам. Очевидно, мало провозгласить свободу личности, необходимо сохранить ее значение как нравственной субстанции, иначе придется мириться с тем фактом, что в различные периоды истории и в законодательствах отдельных государств личностью признается далеко не каждый индивид, а лишь тот, кто обладает определенными качествами. Разве нас устроят такие результаты?

Далее мы должны перейти к вопросу о нравственном критерии поступков человека (т. е. проявлениях его свободы). Можно провозгласить священным право человека на собственность, но никто не признает нравственным поступок, когда оно приобретается посредством преступления

, хотя, согласимся, и это – тоже проявления свободы, понимаемой как абсолютная возможность совершать какие-то действия во внешнем мире, делать «что хочешь». Понятно, что справедливое общежитие в таких условиях невозможно. Если закон допускает такие вариации – грош ему цена.

«Право личности на достойное существование» представляет собой формулу, едва ли не автоматически включающую в свое содержание право на труд, свободу слова, совести и другие «личные права». Однако его реализация также может достигаться различными способами, в том числе – за счет других людей. Следовательно, речь должна идти главным образом не просто о законодательном обеспечении свободы, поскольку она может направляться как на добрые, так и на злые дела. Но как определить эту нравственную идею, если мы уже отождествили ее с законом? И на этот вопрос трудно дать ответ.

Кроме того, нельзя не учитывать, что всегда

законодательное закрепление новых требований к расширению свободы личности будет отставать от стремления к ней. И с этой точки зрения окончательное отождествление содержания нравственной категории «свобода» с правом есть смерть для «личных прав». Можно сказать, что это – верный признак, по которому следует определять роль и значение «прав» в правосознании и правовой культуре. Если они всегда сохраняют свое доминирующее над позитивным правом значение, то это – здоровое состояние сознания. Если наоборот, значит, произошла утилизация этих нравственных требований. Понятно, что более радикальная предпосылка о возможности ситуации, когда субъективное право занимает доминирующие позиции по отношению к «правам и свободам», не выдерживает никакой критики.

Но, быть может (второе предположение), термин «права и свободы» носит исторический характер

, обусловленный некоторыми специфическими условиями общественного бытия некоторых народов мира? Так сказать, одна из вариаций на тему разрешения проблемы соотношения права и свободы, личности и коллектива, власти и права?

Признаться, этот вариант представляется наиболее объективным, что, впрочем, сразу ставит под сомнение утверждение об универсальности идеологии «личных прав», равно как и тех политических институтов, которые традиционно связывают с ней: демократии (равенства), народоправства, представительного парламента и т. д. В частности, если речь идет о «правах и свободах» как единственно верном критерии законодательной политики государства, то, очевидно, форма правления не должна напрямую ассоциироваться с ними.

Какая разница, достигается реализация этого универсального принципа (если, конечно, он действительно универсален) при монархической форме правления или республиканской, олигархической республике или демократической? Для нас должно быть важным только одно: насколько «права» защищены и признаются ли они со стороны государства, а не то, каким образом организована верховная власть. В противном случае надлежит доказать особое значение формы над идеей, что возможно чисто логически, путем подтверждения универсальности ее свойств и, как следствие, самодостаточности.

Не будет преувеличением сказать, что многим, даже самым верным и стойким сторонникам «личных прав», не чужды эти идеи, хотя и с существенными оговорками, должными служить доказательствами универсальности пропагандируемой ими идеологии, в том числе – за счет учения об «историческом прогрессе».