Церковь и политический идеал

Помимо внешних социальных условий, для формирования личности требуется система просвещения, которая у нас «счастливо» отсутствовала. Едва ли ктото будет оспаривать тот факт, что уровень и масштабы образования, включая в первую очередь религиозное образование, были в России традиционно крайне низкими. Хотя духовный и социальный строй Московской Руси был религиозным, но такая религиозность сводилась почти исключительно к внешнему обряду и никаких нравственных обязанностей на русских христиан не налагала. «Эта формальная религиозность могла случайно соединяться в том или другом лице с добродетелью и святостью, но столь же мириться со злодейством. Главное условие для действительно совершенствования, для общего нравственного прогресса, – именно деятельная религия, идеал общественной правды, – отсутствовало вполне»[865].

Безусловно, глубокая лакуна в нашем религиозном и общественном быте объяснима историческими перипетиями создания Московского государства, но от этого объяснения она не стала менее ядовитой. Христианство – в том числе «от мира сего», и его действие «отнюдь не ограничивается прямым и непосредственным влиянием на умы людей. А потому исполинское предназначение его должно быть следствием множества нравственных, умственных и общественных сопряжений, в которых человечество должно найти простор для всех направлений своей деятельности»[866].

Личная святость, которую так любят выставлять в качестве противовеса западным общественнополитическим теориям наши «патриоты», далеко не решает все проблемы построения нравственного общества, тем паче – христианского. «Если русский национальный идеал действительно христианский, – писал В.С. Соловьев, – то он тем самым должен быть идеалом общественной правды и прогресса, т.е. практического осуществления христианства в мире. Идеал, не требующий такого осуществления, не налагающий на нас никаких общественных обязанностей, сводится к пустым и фальшивым словам. Нельзя поклоняться христианской истине и при этом мириться с антихристианской действительностью, как с чемто вечным и неизменным»[867]

.

Отсутствие же свободной и образованной личности и христианского общественного идеала привело к тому, что содержание веры представлялось для подавляющей части христианского населения России весьма и весьма туманным. Равно как и наличие правосознания, которому зачастую «любители старины» любят противопоставлять личную нравственность. Если человек не образован, если он – не личность, права отсутствуют, а интересы не защищены, если культура его крайне низка, то и улучшать свою жизнь и окружающий быт он не намерен. Эти факторы, помноженные на чрезвычайно тяжелые внешние условия существования русских людей (войны, неурядицы, голод, нищета, краткость жизни и т.п.), привели к тому, что грубость в отношениях, неустроенность в быту, попрание человеческого достоинства и иное, что едва ли служит украшением государственного строя, были повсеместным, широко распространенным явлением. Особенно бросается в глаза грубость нравов и половая распущенность, семейные пороки и пьянство[868].

Впрочем, почему были? Многое ли изменилось с тех пор? Приведем краткий отрывок из известного современного литературного произведения, в котором удачно отражен характерный для нас вектор временности бытия, убивающий любые желания перемен к лучшему в социальном отношении.

«Костенко осмотрел маленькую комнату Минчакова. Стол накрыт газетами. В столе один ящик, открыл его: там две тарелки, два ножа, большая ложка, видимо, ею же и сахар в стакане размешивал, и щи хлебал. Два табурета. Крючки, на которых висел “гардероб” – старый пиджак, такие деды в деревнях носят. “А вот латыш, – подумал Костенко, – комнату бы обжил. Уж про немца и говорить нечего. А наши забили деньгу – и обратно. Сами себя люди теряют, временность; невосполнимо это, пропавшие годы, надо всегда сразу обживаться, чтоб каждый твой ночлег на земле оставался в памяти радостью и красотой. Отчего это у нас? От неуверенности, что ли? Или от мятежности духа – тянет все кудато, тянет… Кто сказал – стихийные мы? А что? Тоже ответ. Да только верный ли?”»[869]

Да и где, у кого было учиться?! Не является секретом тот весьма печальный факт, что образованные, начитанные и понастоящему «книжные» люди даже на архиерейских кафедрах были явлением исключительным. Заметим, что речь идет не о периоде татарского ига, в течение которого ждать особой образованности от раздавленной Руси было просто нелепо, а о цветущей эпохе становления Русской церкви в домонгольскую эпоху. «Наш народ еще не настолько развился, чтобы почувствовать интерес к книжной образованности; да и весь его интерес сосредотачивался лишь на русской государственной и социальной практике и на русской религии»[870]. Впрочем, паства и князья не особенно нуждались в просвещенных архиереях. Да и среди священнослужителей отношение к образованию было более чем специфическим, а порой и категорично отрицательным.