Церковь и политический идеал

Нельзя, разумеется, не сказать, что и с практической точки зрения едва ли было возможно иное. Ведь, едва освободившись от татар и начав движение вширь, русские христиане оказались небольшим островком среди многочисленных народовязычников, буддистов и мусульман, волей Провидения присоединенных к нему. И единственной формой этого единства могла стать, разумеется, не Церковь, к которой иноверцы не имели никакого отношения, а лишь сильная держава в лице Московского царя. Как видим, в связке «Церковьгосударство» последнее, конечно, доминировало, а подчас и вовсе покрывало собой Церковь.

Как известно, любая односторонность вредна для человека и общества. Безусловно, государство являет собой высшую форму человеческого союза, где общие, духовные понятия впервые получают преобладание над личным интересом и материальными благами. Но когда государство становится всем, то невольно такое положение дел приводит к растворению в нем и личности, и общества, и самой Церкви.

Как следствие, церковный строй нашего Отечества также едва ли может быть назван хотя бы привычным для православных Поместных Церквей. Да, она приобрела сильнейшее влияние на внутренние и внешние дела, но лишь после того, как слилась с государством, стала его прообразом, символом. Эта ассоциация была тем более легка, что для русского сознания Церковь привычно отождествлялась исключительно с носителями церковной власти, т.е. священноначалием, но никак не со всей церковной полнотой.

Уже древнерусский епископат в большинстве своем черпал свои резервы из местной военной и боярской знати. «Во всяком случае, никто из наиболее известных представителей высшего духовенства древнего Киева не был человеком, оказавшимся в престольном городе волей случаях или превратностей судьбы». Более того, нередко представители церковнополитической элиты Киева были тесно связаны с жизнью княжеского рода и ее главнейших представителей еще задолго до прихода в обители или на кафедры[886].

В дальнейшем, как известно, все наши архиереи фактически стали государственными чиновниками высшего ранга, безответственными, однако, перед государем и практически неподсудными ему. В массе своей русские иерархи являлись выходцами богатейших аристократических семей и не страдали ущербностью самосознания, привыкнув к осуществлению государственных функций еще в период господства татар. Да и влияние патриархов на наших епископов, архиепископов и митрополитов было весьма и весьма условным – все решали частные критерии.

Отсюда та двойственность в историческом положении Русской церкви: она была Церковью по преимуществу государственной, перенявшей многие его методы деятельности, интересы и недостатки, не имеющей собственной позиции по многим из тех вопросов, которые являлись предметом постоянных дебатов как в Византии, так и в Западной Европе. При этом все попытки Церкви, т.е. священноначалия, «освободиться» от государства, т.е. царя и правительственных учреждений, почувствовать свое собственное предназначение, осуществлялись теми же «государственными» методами. Как следствие, русский папизм зачастую оставлял далеко позади себя папизм латинян и греков. И если говорить о доминирующей черте нашего церковного строя, то легче его характеризовать термином «власть», чем «милосердие», например.

Ни для кого не является секретом тот факт, что наша иерархия не только систематически доказывала превосходство священства над царством, щедро черпая аргументы из латинских источников, нимало этим не смущаясь, но и связывала эту идею с убежденностью об изначальном превосходстве Москвы над всеми остальными народами. А потому, едва отойдя от ужасов Смутного времени, решительно требовала закрепить за Москвой, «так и быть» скрепя сердце, третью строку в диптихах, оттеснив вниз Антиохию и Иерусалим[887].

«Так и быть» – потому что москвичи были убеждены, будто вообщето Москва является прямым преемником престола Апостола Петра, Древнего Рима, который, скатившись в ересь, утратил свои преимущества, и те должны быть переданы Москве. Разумеется, наше превосходство не может иметь места, если мы в чемто несовершенны. Так выстраивалась концепция Третьего Рима, который нужно сохранить и едва ли нужно улучшать: идеал – он и есть идеал.

Плодом этих размышлений и практик стал русский папизм, наделавший немало бед. Надо сказать, «канонические» и идеологические его источники донельзя скудны и неоригинальны. В первую очередь это «Константинов дар», в который наши иерархи верили, как в Бога. А потому при патриархе Никоне он был даже включен в состав «Кормчей книги». Второй – так называемая «Повесть о белом клобуке» – своего рода русская интерпретация «Константинова дара», появившаяся в Новгороде при митрополите Геннадии практически одновременно с посланием старца Филофея.