Цезарь

— Ну а в том, что касается тебя, — сказал он Катону, — позволь мне действовать самостоятельно; моля его о милости к тебе, я не постыжусь ни поцеловать ему руки, ни припасть к его коленям.

Но Катон резко остановил его.

— Если бы я хотел, — сказал он, — быть обязанным своей жизнью милосердию Цезаря, то сам пошел бы к нему… Но я не желаю иметь обязательств перед тираном за то, на что он не имеет никакого права; ибо по какому праву он, словно божество, может дарить жизнь тем, кто никак от него не зависит? Впрочем, исходя из этого и исключив меня из общего прошения о помиловании, обсудим вместе, что ты можешь сказать в пользу членов Совета трехсот.

И он помог Луцию Цезарю сочинить его речь, после чего препоручил ему своих друзей и своего сына.

— А разве я не увижу тебя по возвращении? — спросил молодой человек.

— Возможно, меня здесь уже не будет, — ответил Катон.

Проводив его и попрощавшись с ним, он вернулся в дом.

И тогда, словно начиная отдавать последние распоряжения, он позвал сына и запретил ему каким бы то ни было образом принимать участие в государственных делах.

— Нынешние обстоятельства, — сказал он, — не позволяют делать ничего, что было бы достойно Катона. Стало быть, лучше совсем ничего не делать, чем заниматься чем-нибудь недостойным нашего имени.

Ближе к вечеру он пошел в баню.

В бане он вспомнил о юном философе Статилии.

— Да, кстати, дорогой Аполлонид, — сказал он, — а ведь я не видел больше нашего стоика: это убеждает меня, что он уступил твоим настояниям и погрузился на корабль. И он правильно сделал, что отплыл отсюда, но плохо сделал, что отплыл, не попрощавшись со мной.

— Ну что ты! — ответил Аполлонид. — Все обстоит совсем иначе. Несмотря на нашу беседу, он остался еще более упрямым и непреклонным, чем прежде, и заявил, что никуда не уедет и будет делать все, что сделает Катон.

— Это мы увидим сегодня вечером, — сказал философ.

XCII

Катон покинул баню около шести часов пополудни, вернулся к себе домой и поужинал в многолюдном обществе.

Он ел сидя, в соответствии с обетом, данным им после Фарсальской битвы: ложиться только для сна.

Его сотрапезниками были его друзья и главные магистраты Утики.

После трапезы им стали подавать различные вина.

Катон не гнушался бесед, чередующихся с обильными возлияниями; разговор был спокойным и ученым, каким обычно бывал любой разговор, нити которого он держал в своих руках.

Один философский вопрос сменялся другим, и, слово за слово, собеседники дошли до обсуждения так называемых парадоксов стоиков, к примеру, что лишь порядочный человек свободен, а все дурные люди суть рабы.

Перипатетик Деметрий выступил, само собой разумеется, против этой догмы, но тогда Катон, разгорячившись, стал с пылом оспоривать все его доводы и в резком и суровом тоне, с определенной долей язвительности, выдававшей его нервное возбуждение, поддерживал этот спор столь долго и непоколебимо, что ни у кого не осталось сомнений, что решение его принято и он настроен свести счеты с жизнью.

И потому, как только Катон закончил свой жаркий монолог — ибо под конец он говорил почти один, настолько внимательно, если не сказать благоговейно, слушали его присутствующие, — за столом воцарилось гробовое молчание.

Катон понял его причину и тут же постарался ободрить своих друзей и развеять их подозрения.

Он перевел разговор, которым завладел, на насущные заботы и выразил тревогу за тех, кто вышел в море, и не меньший страх за тех, кто двинулся сухим путем через необитаемую и безводную пустыню.

Затем, когда все посторонние из числа его сотрапезников разошлись, он совершил со своими друзьями привычную послеужинную прогулку, после чего отдал начальникам караулов необходимые распоряжения и, наконец, вернувшись домой и отправляясь к себе в спальню, обнял сына и поочередно каждого из друзей заметно теплее, чем всегда; это вновь разбудило все их страхи по поводу того, что могло произойти этой ночью.

Улегшись в постель, он взял диалог Платона о душе, «Федон», и, прочитав бо́льшую его часть, бросил взгляд поверх своего изголовья.

Он искал глазами свой меч, обычно висевший там. Меча не было.

Он позвал одного из своих рабов и спросил его, кто взял меч.

Раб ничего не ответил, и Катон снова принялся за чтение.

Через минуту он поднял глаза и огляделся вокруг: раба в спальне уже не было.

Он позвал снова, без гнева и нетерпения.

— Я спросил, где мой меч, — промолвил он.

— Да, хозяин, — ответил раб, — но я не знаю, где он.

— Пусть его найдут и принесут мне, — сказал Катон. Раб удалился.

Прошло еще довольно долгое время, но меча так и не принесли.

И тогда, уже в третий раз, выказывая нетерпение, он стал звать своих рабов одного за другим и, обращаясь к ним, гневно потребовал:

— Я хочу знать, где мой меч, и приказываю, чтобы мне его принесли.

И, поскольку его желанию не подчинились так быстро, как ему хотелось, он нанес в лицо стоявшему ближе всего к нему рабу такой сильный удар кулаком, что бедняга выбежал из спальни, обливаясь кровью.

А Катон кричал в это время:

— Горе моим рабам и моему сыну, которые хотят живым предать меня в руки моего врага!