Цезарь

Сенаторы, со слезами на глазах, обратились к ним с теми же мольбами, и командиры удалились, чтобы поделиться услышанным со своими солдатами.

Ожидая их решения, Катон сел вместе с сенаторами на какой-то бугор.

Едва расположившись там, они увидели всадника, мчавшегося к ним во весь опор.

То был Марк Рубрий, спешивший сообщить им, что Совет трехсот взбунтовался и сеет смуту в городе, поднимая жителей на восстание.

Этот бунт предвещал гибель сенаторов, и потому они стали сетовать и молить Катона о защите.

В этой страшной буре Катон был единственной звездой на небосводе, остававшейся светлой и яркой, и каждый потерпевший крушение старался грести, ориентируясь на нее.

Он отправил Марка Рубрия обратно в Утику, поручив ему сказать от его имени членам Совета трехсот, что он просит их дождаться его, Катона, возвращения, прежде чем принять окончательное решение.

Марк Рубрий уехал.

Тем временем вернулись командиры конников.

— Нам нет нужды, — сказали они, — поступать на жалованье к Юбе и становиться нумидийцами, если все же предположить, что мы последуем за Юбой; более того, нам не страшен Цезарь, пока нами будет командовать Катон. Но нам кажется опасным запереться в Утике вместе с ее жителями, коварными пунийцами, преданность которых вызывает у нас сомнения. Пока они спокойны — командиры не знали, что рассказал за несколько минут до того Рубрий, — но, как только Цезарь появится, они помогут ему напасть на нас или выдадут нас ему… Так что, если Катон желает, чтобы мы поступили под его начальство, ему следует отдать нам Утику, чтобы мы могли сделать с ней все, что захотим; и мы ничуть не скрываем от него, что именно мы намерены сделать с городом: мы выгоним или перебьем всех его жителей до последнего, и только тогда мы будем считать себя в безопасности за его стенами.

Катон и сам сознавал, что именно такое предложение должны были выдвинуть люди, заботящиеся о собственной безопасности.

Однако оно было варварским.

Тем не менее Катон со своим обычным спокойствием ответил, что он обсудит его с Советом трехсот, и вернулся в город.

Но к моменту его возвращения члены Совета трехсот сбросили маски; за время его отсутствия они удостоверились в настроениях горожан и, без обиняков и околичностей, открыто заявили, что не будут воевать с Цезарем.

Некоторые даже высказали вполголоса мнение, что с точки зрения политики было бы разумно взять сенаторов под стражу и удерживать их вплоть до прибытия Цезаря.

Но Катон никоим образом не принял во внимание этот совет, сделав вид, будто не расслышал его, а может быть, будучи глуховат, он и вправду не услышал его.

Между тем ему доложили, что конники удаляются.

Это была беда пострашнее.

Опасаясь, что, как только конники уйдут, Совет трехсот позволит себе учинить какое-нибудь насилие над сенаторами, он прямо в ходе совещания поднялся, вышел из зала заседания, вскочил на коня и бросился вдогонку за конниками.

Те, казалось, были рады увидеть его снова; они встретили его ликованием и призвали спасаться вместе с ними.

Катон покачал головой в знак отказа; он уже принял для себя другое решение.

И, простирая к ним руки, со слезами на глазах, он стал умолять их прийти на помощь сенаторам.

Когда же они, невзирая на его мольбы, все-таки тронулись в путь, он начал хвататься за поводья их лошадей и тянуть их к себе, заставляя конников повернуть обратно в Утику.

И в самом деле, некоторые из них сжалились и уступили, так что ему удалось добиться от них согласия остаться здесь еще на один день, чтобы дать сенаторам возможность беспрепятственно скрыться.

В итоге он привел конников вместе с собой в город и разместил одних у ворот, а других в цитадели.

Члены Совета трехсот испугались.

Они тотчас послали к Катону просить, чтобы он пришел к ним.

Но сенаторы, со своей стороны, обступили его и умоляли не покидать их, заявляя, что отпустить Катона, их спасителя и заступника, означало бы отдать его в руки вероломных предателей.

«И тогда, — говорит Плутарх, — все, кто укрывался в Утике, единодушно признали величайшую нравственную доблесть Катона и прониклись к нему великой любовью и восхищением, ибо никогда в его образе действий не было замечено ни малейшего следа хитрости или притворства».[145]

XCI

Эта великая самоотверженность Катона, это полное забвение себя и эта безграничная преданность другим проистекали оттого, что он уже давно решил покончить с собой.

Чем выше он витал над этой жизнью, которую вознамерился покинуть, тем мучительней и болезненней он переживал за тех, кого оставлял на произвол земных бурь.

И потому, прежде чем осуществить свой роковой замысел, он решил позаботиться о безопасности всех без исключения помпеянцев и уже затем, исполнив этот долг и оставшись наедине с самим собой и своим побежденным духом, уйти из жизни.