Цезарь

«Человек, — говорит Плиний, — ничтожное и чванливое животное, ведь даже запаха плохо погашенного светильника достаточно, чтобы убить его в утробе матери… Появившись голым на голой земле, он начинает жизнь с криков и плача… Слезы служат одним из его преимуществ; смех же дается ему не ранее чем через сорок дней… Он ощущает жизнь только через мучения, хотя единственное его преступление состоит в том, что он родился… Среди всех прочих животных он один не имеет другого инстинкта, кроме плача; ему одному знакомы честолюбие… суеверие, тревога, могила, беспокойство о том, что будет после него… Нет другого животного, у которого жизнь была бы более хрупкой, желания — более пылкими, страх — более безудержным, ярость — более неистовой… Самая малая из его скорбей не может быть вознаграждена даже самой большой из его радостей… Его жизнь, и без того короткая, укорачивается еще более за счет сна, поглощающего половину ее, за счет ночи, без сна становящейся пыткой, за счет детства, проходящего бездумно, за счет старости, живущей только ради страданий… за счет страхов, болезней и увечий… И, тем не менее, эта скоротечность жизни является самым драгоценным даром, которым наделила его природа… Но человек так устроен, что он хочет жить дольше. Страсть к бессмертию не дает ему покоя. Он верит в переселение душ и в загробную жизнь, он поклоняется духам предков, он заботится об останках себе подобных… Детские мечты! Если он переживет самого себя, ему никогда не знать покоя. Величайшее благо жизни — смерть, смерть быстрая и неожиданная, будет тогда отнята у нас, а вернее, сделается еще более жестокой к нам, ибо станет приводить нас лишь к новым мукам. Лишенные высшего счастья, состоящего в том, чтобы не рождаться, мы останемся без единственного утешения, которое может быть нам дано, утешения вернуться в ничто. Нет, человек возвращается туда, откуда он вышел. После смерти он становится тем, чем был до рождения».[147]

Знаете ли ли вы что-либо более безнадежное и более склоняющее к самоубийству, чем это ужасающее умозаключение о небытии?

Как далеко оно от того мягкого утешения, какое дает христианская религия, обещая нам загробную жизнь!

Как далеко оно от приговора самоубийству, кратко выраженного в стихе Шекспира:

Сему лишь нет прощения злодейству, ведь в нем раскаяться нельзя!

И потому Плиний добавляет:

«Среди всех богов Смерть всегда была самой почитаемой».

И в самом деле, культ смерти вскоре сделался всеобщим.

У всех самоубийц на устах непременно имена Катона и Брута, и к этим двум именам, словно к колоннам из черного мрамора, они крепят створки двери, ведущей их к бездонной пропасти, которую за сорок лет до них посетил Вергилий и которую спустя двенадцать веков посетит Данте.

В античные времена смерть таила в себе гибельное наслаждение, заставлявшее без оглядки устремляться вон из жизни, где наслаждение было лишено страсти и радости.

Взгляните на императоров, которым позволено все: чем они заняты, за редким исключением? Без конца углубляют пропасть извращенного безумия, в которую они погружаются.