Петроний, которого Нерон побудил к самоубийству, ложится в бане и велит вскрыть себе жилы; затем, беседуя со своими друзьями, он вдруг вспоминает о своей прекрасной мурринской вазе, которую унаследует Нерон, если не помешать этому: он велит перевязать себе руки и ноги, посылает за этой вазой, приказывает разбить ее в его присутствии и, сорвав повязки, умирает, крайне довольный этой маленькой местью.
Все, вплоть до самых пресыщенных людей, ищут в смерти облегчения от своего разочарования в жизни: «Fastidiose mori»,[155]
говорит Сенека.Этот вопрос прежде всего следует изучать по писаниям Сенеки; он неистощим на эту тему, да и сам изопьет однажды терпкое сладострастие самоубийства.
В Риме царит сплин; этот гибельный бог, который витает над Лондоном — в Лондоне нет монастырей со времен Генриха VIII, — этот гибельный бог, который витает над Лондоном, дремлющим на ложе из тумана, имеет алтари в Риме.
Короче, многие умирают, а вернее, убивают себя не потому, что их жизнь тяжела, а потому, что они ее пресыщены: «Quibus non vivere durum, sed superfluum».
Самоубийство сделалось просто жизненной неприятностью, неприятностью настолько предвиденной и заурядной, что его обсуждают, о нем раздумывают, его советуют.
В голову человека приходит мысль покончить с собой, но он еще не окончательно решился на это.
Он собирает своих друзей, советуется с ними, прислушивается к голосу большинства.
Большинство высказывается в пользу самоубийства.
— Невозможно, — говорите вы, — чтобы люди дошли до такой степени безнравственности.
Пожалуйста, вот пример! Его предоставляет нам все тот же Сенека: