Цезарь

В то самое время, когда Гелиогабал готовит умерщвление собственного тела, приказывая сплести шнурок из пурпурного шелка, чтобы удавиться, вымостить двор порфиром, чтобы разбить об него голову, выдолбить изумруд, чтобы хранить в нем яд, он убивает собственную душу, марая ее в разврате и крови.

Если мы примем это ужасающее умозаключение Плиния — а римляне принимали его, — что смерть есть высшее благо, а жизнь — высшая мука, то зачем жить, если можно так легко умереть?

И потому, согласно Плинию, самоубийство — это утешение римлян, и «несчастны бессмертные боги, — восклицает он, — лишенные этого целебного средства от скорби, которым обладает человек!»

Лукан, в свой черед, подкрепляет мысль Плиния, а вернее, Плиний опирается на мысли Лукана, который отрицает Провидение, говорит, что всем управляет случай, и считает смерть таким великим благом, что делает ее наградой лишь для мужественных:

Mors utinam pavidos vitae subducere nolles,Sed virtus te sola daret![148]

Смерть же он прославляет не потому, что она освобождает душу от земных уз тела, а потому, что она усыпляет разум; не потому, что она уводит тень человека в Елисейские поля, а потому, что она гасит пламя его мысли в безмерном покое Леты!

Сенека, со своим ex nihilo nihil,[149] приводит в отчаяние не меньше, чем Плиний и Лукан; вот его слова:

После смерти — ничто, смерть и сама — ничто…Спросишь: умерший, где буду я? — Там, где все,Кто еще не рожден («Ubi non nata jacent»).[150]

О! Совсем иначе думает Мантуанский лебедь, сладостный Вергилий, поэт-провидец, который говорит:

Счастливы те, кто вещей познать сумели основы.

Те, кто всяческий страх и Рок, непреклонный к моленьям,Смело повергли к ногам, и жадного шум Ахеронта![151]

Издали видя самоубийц, он ужасается, что они наказаны так жестоко, что хотели бы «к свету вернуться опять и терпеть труды и лишенья»:

Quam vellent æthere in altoNunc et pauperiem et duros perferre labores![152]

О каких же самоубийцах хотел сказать Вергилий, если не о Катоне и Бруте?

Посмотрите, какой огромный шаг проделал атеизм за время от Вергилия до Лукана, то есть менее чем за полстолетия!

От Вергилия, который, предвидя вечный свет, хочет познать источник всего сущего и беспрестанно терзается шумом Ахеронта, катящего воды у его ног, и который обрекает самоубийц на такие мучения, что те хотели бы вновь вернуться на землю, даже если им снова придется взять на себя бремя скорби; и до Лукана, который превращает самоубийство в высшую доблесть и, несомненно в память убийства Петрея царем Юбой в их смертельной схватке, изображает двух иступленных бойцов, уступающих колдовству взаимоубийства, с радостью получающих удары мечом и с благодарностью их возвращающих:

Sed eum cui volnera primaDebebat, grato moriens interficit ictu.[153]

Вот почему покончивший с собой Катон вдохновляет Лукана на самые прекрасные его строки:

Victrix causa deis placuit, sed victa Catoni

XCV

При императорах самоубийство стало лучшим целительным средством от всех бед, повсеместной панацеей от всех скорбей; это утешение для бедняка; это месть изгнанника, утомленного своей неволей; это бегство души из ее заточения; это все что угодно, вплоть до лекарства от пресыщения у богача.

У простолюдина нет больше хлеба, и что же он делает?

Спросите у Горация: бедняга оборачивает голову своим рваным плащом и с высоты Фабрициева моста бросается в Тибр.

Гладиатор не находит смерть на арене цирка достаточно скорой, и что же он делает?

Спросите у Сенеки: бедняга просовывает голову в обод колеса телеги, и колесо, поворачиваясь, ломает ему позвоночник.

Порой добровольная смерть служит противодействием власти!

Тем, кто своим самоубийством оставляет в дураках Тиберия или Нерона, завидуют, их прославляют, ими восхищаются.

Кремуций Корд, подвергшийся обвинению при Тиберии, доводит себя до смерти голодом, и народ радуется, видя, как доносчики, эти прожорливые волки, впустую щелкают зубами, которыми они намеревались растерзать его.