Цезарь

Во сне Гельвий Цинна начал с того, что отверг приглашение, но призрак взял его за руку и, потянув с неодолимой силой, заставил спуститься с постели и пойти за ним в какое-то темное и холодное место, оставившее у несчастного сновидца ощущение ужаса, которое заставило его пробудиться.

Во времена, когда всякий сон считался предзнаменованием, этот казался исполненным глубокого смысла и предвещал скорую смерть.

Страх вызвал у Гельвия лихорадку, не покинувшую его даже к рассвету.

Тем не менее утром, когда ему сказали, что тело Цезаря уже несут, он устыдился своей слабости и отправился на Форум, где и застал народ в том расположении духа, о каком мы только что сказали.

Когда он появился там, какой-то горожанин спросил у другого:

— Кто этот человек, что проходит мимо, такой бледный и явно испуганный?

— Это Цинна, — ответил тот.

Те, кто услышал прозвучавшее имя, повторили:

— Это Цинна.

Между тем за несколько дней до этого народный трибун по имени Корнелий Цинна прилюдно произнес речь против Цезаря, и его обвиняли в участии в заговоре.

Народ спутал Гельвия с Корнелием.

Из чего воспоследовало, что Гельвий был встречен тем глухим гулом, какой предшествует буре; он хотел удалиться, но было уже слишком поздно.

Страх, читавшийся на его лице и принятый народом за угрызения совести, тогда как он был всего лишь воспоминанием о предыдущей ночи, также поспособствовал его гибели.

Ни у кого не осталось никаких сомнений, и тщетно бедный поэт кричал, что он Гельвий, а не Корнелий Цинна, что он друг, а не убийца Цезаря: один человек протянул к нему руку и сорвал с него тогу, другой разодрал его тунику, еще один ударил палкой: полилась кровь. Кровь опьяняет быстро, и в один миг несчастный Цинна обратился в труп, а еще через мгновение труп этот был растерзан в клочья.

Затем из середины свалки поднялась насаженная на пику голова: то была голова жертвы.

В этот момент кто-то крикнул:

— Смерть убийцам!

Кто-то другой схватил пылающую головню и стал потрясать ею.

Сигнал поняли все.

Народ ринулся к костру, похватал из него пылающие головни, зажег факелы и с воплями, угрожая смертью и пожаром, двинулся к домам Брута и Кассия.

К счастью, вовремя предупрежденные, те уже бежали и укрылись в Анции.

Так что они покинули Рим без борьбы, изгнанные из его стен, если можно так сказать, лишь собственными угрызениями совести.

Правда, они рассчитывали вскоре туда вернуться, когда народ, чье непостоянство было им известно, обретет спокойствие.

Но народ во многом подобен буре: стоит ему разбушеваться, и никто не скажет, когда он успокоится.

Вера Брута в то, что его возвращение в Рим будет легким и скорым, была тем более естественна, что он, незадолго перед тем назначенный претором, должен был устраивать игры, а игры, независимо от обстоятельств, были тем событием, какого народ всегда ждал с нетерпением.

Однако в тот момент, когда он уже готовился покинуть Анций, его предупредили, что многие ветераны Цезаря, получившие от диктатора дома, земли и деньги, вступили в Рим, исполненные самых худших намерений относительно его особы.

И потому он рассудил, что благоразумнее будет остаться в Анции, но при этом устроить для народа те игры, какие были ему обещаны.

Игры были великолепны: Брут купил огромное количество диких зверей и распорядился всех до единого выпустить на арену и не щадить.

Он даже лично отправился в Неаполь, чтобы нанять там комедиантов; и, поскольку в Италии в то время жил знаменитый мим по имени Канутий, он написал одному из своих друзей, чтобы тот разузнал, в каком городе находится этот Канутий, и любой ценой заполучил его на игры.

Народ присутствовал на звериных травлях, на боях гладиаторов, на сценических представлениях, но не призывал Брута обратно.

Напротив, он воздвиг на городской площади колонну высотой в двадцать футов, выполненную из цельного нумидийского мрамора, с надписью:

«PARENTI PATRIE» («Отцу отечества»).

CVII

Дело тех, кто погубил Цезаря, потерпело поражение; мертвый Цезарь одержал верх над своими убийцами, как Цезарь живой одерживал верх над своими врагами.

Не только Рим, но и весь мир оплакивал Цезаря.

Иноземцы облачились в траур и обошли вокруг его погребального костра, выражая собственную скорбь по обычаю своей страны.

Несколько ночей бодрствовали подле пепелища иудеи.

Несомненно, они уже видели в нем давно обещанного Мессию.

Заговорщики полагали, что этими двадцатью тремя кинжальными ударами они убили человека.

И они увидели, что и в самом деле не было ничего проще, чем убить тело.

Однако душа Цезаря осталась жива и витала над Римом.

Никогда прежде Цезарь не был столь живым, чем когда Брут и Кассий уложили его в могилу.

Он сбросил с себя свою прежнюю оболочку; этой оболочкой была та окровавленная и изодранная кинжалами тога, которой Антоний потрясал над его трупом и которую он в итоге бросил в костер.

Огонь уничтожил эту старую оболочку, а призрак Цезаря, тот самый призрак, который Брут в первый раз увидел в Абидосе, а во второй раз — при Филиппах, предстал очищенным в глазах всего мира.

Катон был всего лишь представителем закона.