Цирцея

Сидя у очага, я наблюдала, как в небе за окном вращаются звезды. И чувствовала, что охладела. Так охладевает сад зимой, уходит глубоко в землю. Я колдовала. И пела, и ткала, и заботилась о животных, но все это казалось какой-то муравьиной возней. В моей заботе остров вовсе не нуждался. Он благоденствовал независимо от меня. Овцы размножались и бродили повсюду. Гуляли, пощипывали травку, тупыми мордами отодвигая в сторону волчат. Львица лежала дома у огня. Пасть ее обросла белой шерстью. У ее внуков уже появились собственные внуки, и ляжки ее тряслись при ходьбе. Сто лет по меньшей мере она жила со мной, ходила рядом, и близкое биение божественного пульса продлевало ее жизнь. Мне же казалось, прошло лет десять. И я думала, что впереди еще много, но однажды утром проснулась, а она лежит рядом на постели, окоченевшая. Отупев, не в силах в это поверить, я рассматривала ее неподвижные бока. А когда тронула ее, спугнула муху. Я разжала ее одеревеневшие челюсти, влила зелье в пасть, произнесла одно заклинание, затем другое. Но она не двигалась, и ее золотая мощь меркла. Может, Ээт воскресил бы ее или Медея. А я не могла.

Я сама сложила погребальный костер. Из кедра, тиса и рябины, которую тоже рубила сама, и белая сердцевина ее ствола брызгами разлеталась из-под топора. Поднять львицу я не смогла и из лиловой накидки, в которую часто наряжала ее, сделала волокушу. Я протащила львицу по комнате, по каменным плитам, выглаженным подушечками ее огромных лап. Я втянула ее на сложенные поленья и зажгла огонь. Ветра не было, и пламя пожирало ее медленно. Целый день прошел, прежде чем почернела ее шерсть и длинное золотистое тело обратилось в пепел. Впервые холодное царство мертвых показалось мне милостью. От смертных хоть что-то остается и продолжает жить. А львица исчезла бесследно.

Я смотрела на костер, пока не угас последний язычок пламени, а потом вернулась в дом. Боль разъедала мне грудь. Грудь – кости и полости, я прижала к ней руки. Села перед станком и наконец почувствовала себя такой, как сказала Медея: старой, забытой, одинокой, безжизненной и серой, словно скала.

* * *

Я много пела тогда, ведь песня лучше всего спасала от одиночества. Тем утром это был старинный гимн, прославлявший скотоводство и земледелие. Мне нравилось, как он оформляется в моих устах, перечисление злаков и растений, загонов и полей, стад и стай да кружащих над всем этим звезд звучало так успокаивающе. Я отпускала слова плыть по воздуху, а сама помешивала бурлящую в горшке краску. Недавно я видела лису и хотела теперь повторить цвет ее шубки. Жидкость – смесь шафрана и марены – пенилась. Мои нимфы сбежали подальше от вони, а мне нравилось, что дерет горло и слезятся глаза.

Песня их и привлекла – звук моего голоса уносился вдоль тропинок вниз и достигал берега. Они пошли на него сквозь деревья и заметили шедший из трубы дымок.

Снаружи раздался мужской голос:

– Есть кто-нибудь?

Помню, как я оторопела. Гости.

Я повернулась так резко, что расплескала краску, и жгучая капля попала мне на руку. Я стерла ее, подбегая к двери.

Я насчитала двадцать человек, их обветренные лица блестели на солнце. Ладони у них были мозолистые, руки – исчерчены шрамами. Я так долго жила среди гладкого однообразия нимф, что теперь всякое несовершенство радовало глаз: морщинистые веки, струпья на ногах, поломанные фаланги пальцев. Я упивалась видом изношенной одежды, изнуренных лиц. Не герои это были и не царский экипаж. Наверное, добывали себе пропитание, как Главк когда-то: тянули сети, перевозили случайные грузы, а ужинали тем, что удавалось поймать. Во мне разливалось тепло. Пальцы чесались, будто желая взяться за иглу и нить. Здесь кое-что порвалось, но я смогу починить.

Один выступил вперед. Высокий, седой, худощавый. Многие из стоявших позади все еще держались за рукояти мечей. И правильно делали. Острова опасны. Чудовища здесь попадаются не реже друзей.

– Госпожа, мы заблудились и голодны, – заговорил мужчина. – И надеемся, что такая богиня не оставит нас в нужде.

Я улыбнулась. Непривычное было ощущение – так давно уже этого не делала.

– Я рада вам. Очень рада. Входите.

Волков и львов я выгнала на улицу. Не все люди бесстрашны, как Дедал, а эти моряки, судя по их виду, уже достаточно натерпелись. Я усадила их за столы, поспешила в кухню и вынесла блюда, полные томленых фиг и жареной рыбы, рассольного сыра и хлеба. Еще по пути в дом люди поглядывали на моих свиней и, толкая друг друга локтями, громко шептались: хорошо бы, мол, я убила какую-нибудь. Но, увидев рыбу и фрукты, накинулись на еду, довольные, даже рук не помыли и не отцепили мечей. Они глотали куски целиком и забрасывали в рот еще, их бороды темнели от жира и вина. Я снова приносила рыбу и сыр. И каждый раз, когда проходила мимо, они кланялись. Госпожа. Хозяйка. Благодарим тебя.