Цирцея

Свет достиг ткацкого станка, и в воздухе разлился запах кедра. Воспоминание об исполосованных белыми шрамами руках Дедала, о наслаждении, которое они мне дарили, раскаленным прутом пронзило сознание. Я впилась ногтями в запястье. Оракулы рассеяны по нашим землям. Храмы, где жрицы, вдыхая священный дым, изрекают открывшуюся им истину. “Познай самого себя” высечено над входами в эти храмы. Но я была чужой себе, обратилась в камень, сама не зная почему.

Дедал рассказывал как-то о критских вельможах, нанимавших его, чтобы расширять свои дома. Он являлся с инструментами, начинал разбирать стены, срывать полы. Но когда под ними Дедал обнаруживал повреждение, которое следовало устранить в первую очередь, вельможи хмурились. Об этом мы не договаривались!

Ну разумеется, отвечал он, ведь мы не знали, что там, в фундаменте, но посмотрите, теперь это ясно как день. Видите, перекладина треснула? Жуки точат пол? Видите, камни засасывает в трясину?

Вельможи только еще больше злились. Все было в порядке, пока ты не начал тут рыть! Мы не станем платить! Заделай все, замажь. До сих пор стояло и еще постоит.

Дедал этот изъян запечатывал, а на следующий год дом разваливался. Тогда вельможи приходили к нему и требовали деньги назад.

– Я им говорил, – заключил Дедал, – говорил не раз и не два. Если стены гниют, есть только одно средство.

Лиловый синяк у меня на шее стал зеленеть по краям. Надавив на него, я ощутила раздробленную боль.

И подумала: снести. Снести и построить заново.

* * *

Они стали являться, не знаю почему. Может, мойры затеяли переворот, а может, изменились судоходные торговые пути. Или аромат какой-то носился в воздухе, сообщая: здесь нимфы, и они живут одни. Корабли неслись в мою гавань, будто их на веревке тянули. Люди шлепали по воде к берегу, оглядывались, довольные. Пресная вода, дичь, рыба, фрукты. И кажется, я видел дымок над деревьями. Там кто-то поет вроде бы?

Я могла бы навести иллюзию на остров, чтобы их отвадить, это я умела. Завесить приветливые берега образами зубчатых, неприступных утесов, водоворотов да грозящих пробить днище камней. Они проплывали бы мимо, и мне не пришлось бы видеть их снова, ни одного.

Но я решила: нет. Теперь уж поздно. Меня обнаружили. Так пусть узнают, кто я такая. Пусть узнают, что мир не таков, как им кажется.

Они взбирались вверх по тропинкам. Шли по мощеной дорожке через мой сад. И все рассказывали одну и ту же отчаянную историю: они заблудились, измучились, оголодали. И были бы так благодарны мне за помощь.

Немногих – совсем немногих, по пальцам можно пересчитать – я отпускала. Они не смотрели на меня как на кушанье. Это были люди благочестивые, и впрямь заплутавшие, таких я кормила, а если попадался среди них симпатичный – могла и в постель с собой взять. Страсти не было в том, ни малейших последков. Скорее была ярость, я будто колола кинжалом сама себя. Чтобы убедиться, что мое тело все еще мне принадлежит. Но нравился ли мне итог?

– Уходите, – велела я им.

Они опускались на колени в мой желтый песок.

– Богиня, скажи хотя бы имя твое – мы станем возносить тебе благодарственные молитвы.

Молитв их я не хотела и не хотела, чтобы имя мое было у них на устах. Я хотела, чтобы они ушли. Хотела войти в море и скрести себя песком, пока не выступит кровь.

Хотела, чтобы явились другие моряки, хотела увидеть вновь, как разрывается их плоть.

У них всегда был вожак. Не самый крупный и не обязательно капитан, но насильничать они начинали именно с его разрешения. Человек с холодным взглядом и сжатой пружиной внутри. Как змея, сказал бы поэт, но змей к тому времени я успела узнать получше. И ничего не имела против честного аспида, который нападает, только если его потревожить, не раньше.

Когда приходили люди, животных своих я больше не прогоняла. Позволяла им разлечься где вздумается – в саду или под столами. Мне нравилось наблюдать, как люди ходят среди них и трясутся, видя, какие они зубастые и противоестественно ручные. Я не притворялась смертной. То и дело сверкала золотистыми глазами. Но это ничего не меняло. Я была женщиной и была одинока – вот и все, что имело значение.

Я расставляла перед ними угощения – мясо и сыр, рыбу и фрукты. Водружала на стол полную до краев бронзовую чашу, самую большую, в ней я смешивала вино со всем остальным. Они жевали и глотали с жадностью, хватали истекающие жиром куски баранины и, запрокинув голову, отправляли прямо в глотки. Они наливали снова и снова, красное плескало на стол, пропитывало их рты. К губам их прилипали частицы ячменя и трав. Чаша пуста, говорили они мне. Наполни ее. На этот раз добавь побольше меда, вино горьковато.

Конечно, отвечала я.