Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

Цай Юй-чэнь владеет всеми классическими стилями китайской каллиграфии, но отдает предпочтение (одновременно!) и строгим, немного тяжеловесным знакам эпохи Южных и Северных династий (IV–VI вв.), и динамичной скорописи живописца XII в. Ми Фу. Однако предмет его особенной любви – каллиграфический стиль, характерный для надписей на знаменитой горе Тайшань с его четко выписанными, как бы коренастыми, слегка вытянутыми по горизонтали, одним словом, наполненными все тем же углубленным динамизмом жизни иероглифами. Он не приемлет «модернистских» новаций в каллиграфии, ломающих стилистические каноны. Он уверен, что чистота и покой сердца, которых требует занятие каллиграфией, ярче всего проступают там, где каллиграф следует классическим, сверхиндивидуальным образцам.

Живопись Цая отличается не меньшим художественным плюрализмом. Здесь и классические стебли бамбука, и традиционные пионы, и цветы сливы, ставшие в Китае символом красоты, и туманные пейзажи в духе Ми Фу, и крабы а-ля Ци Байши, и портреты кумиров ученого сословия старого Китая вроде поэта Сунской эпохи Су Дунпо, и даже пейзажи Тайваня, выполненные в современной манере с применением обширной палитры красок. Но при всем разнообразии сюжетов и стилей работам Цая всегда свойственна классическая строгость изображения даже несмотря на то, что в последние столетия китайской истории она часто – и нередко гениальным образом – нарушалась многими первоклассными живописцами. Эти нарушения предстают свидетельствами кризиса и медленного разложения традиционного китайского мировоззрения, но одновременно попытками художников уберечь правду бодрствующего сердца. Ведь художники в Китае никогда не рисовали с натуры. Они стремились отобразить внутреннюю глубину сознания, которая есть не что иное, как наша соотнесенность с миром или, точнее, спонтанное соответствие творческим метаморфозам мировой жизни. Образы внешнего мира только скрывают эту внутреннюю правду бдящего сердца. Но эта правда и не может не быть скрытой за поверхностной понятностью внешних образов. С этой точки зрения примечательны виды Тайваня в творчестве Цая: на их композиции, как и на значительной части современной тайваньской живописи в традиционном вкусе, лежит печать западного реализма с его законами прямой перспективы, хотя их цветовая гамма сохраняет свой декоративный и, соответственно, символический характер. Это сочетание внутреннего, духовного видения и внешнего взгляда придает живописи современного Тайваня особый драматизм.

Художник, преданный традиции, призван не выражать, а скрывать свою творческую индивидуальность в безупречной технике живописи, понимаемой в ее подлинном смысле живого письма

. Загадочный постулат? Только если мы пытаемся его объяснить и обосновать. В действительности нет ничего более естественного и каждому близкого, чем желание утаить и… сохранить себя. Мудрый художник говорит о себе не образами, а пустотой или, точнее, наложением разных ракурсов видения, так что пустота его полна смысла. Он спокоен и кристально честен в своем поиске, ибо ищет не блеска, а вечности. А ведь нет ничего более вечного, чем летучее мгновение настоящего.

Присесть на минуту за чашкой тайваньского чая

Все думаю, как определить мое отношение к тайваньскому чаю.

Как можно относиться к тому, что, подобно самой жизни, предстает целой симфонией

ощущений, где отличие всегда воспринимается как особенность, оттенок, нюанс, частица великого целого? Где все, да простят мне эту неуклюжую игру слов, есть только деликатности одного вечносущего деликатеса? А ведь именно такова природа целостности, выпестованной китайской цивилизацией. И именно таков мир тайваньского чая: несравненное богатство ароматов, плавно перетекающих друг в друга даже внутри одного сорта, как, например, в чае цзиньсюань – «золотые прожилки»: от «чистого и легкого» аромата до густого и глубоко прожаренного, играющего «на басах» вкуса вьется одна нить, звучит одна тональность. Таким разнообразием вкусов отличаются даже невысокогорные чаи из местностей Лугу или Синьи в уезде Наньтоу, что в самом центре Тайваня. И каждый новый урожай – новая песня, новое открытие.

К этому надо добавить фактор времени в наших ощущениях: обоняние до того, как пригубим чашку, чайный аромат во рту, сладкое и стойкое послевкусие. Опять-таки неотразимо похоже на музыкальное произведение: увертюра, кульминация, финал. Этот краткий, хотя и насыщенный цикл накладывается на гораздо более растянутый цикл чаепитий, длящийся месяцы и даже многие годы. В памяти появляется свой уголок чая, где хранится опыт знакомства с чайными деликатесами, и в этом опыте находят свое место, обретают свой смысл новые встречи с дарами тайваньских гор. Не тем ли жив человек: памятью, дарующей способность открывать все новые смыслы в мире? Мудрость, говорили древние китайцы, заключается в «каждодневном обновлении». Я не знаю продукта более пособляющего этому радостному делу, чем тайваньский чай.