Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

За горой моего даоса открывается вид на озеро Солнца и Луны – красивейшее место Тайваня. День-деньской там бурлит туристическая толпа и снуют по глади озера прогулочные катера. От озера я поворачиваю на север и по извилистой горной дороге приезжаю к хребту Великого Юя и горе Лишань (Грушевой), где в бывшей усадьбе Чан Кай-ши выращивают, как принято считать, лучший на Тайване чай. В усадьбе до сих пор стоит памятник генералиссимусу – кажется, единственный сохранившийся на острове.

От горы Лишань дорога вьется через живописные ущелья, ставшие национальными парками, и мало-помалу выводит к восточному побережью, где взору открывается океанский простор. И я возвращаюсь в Тайбэй с противоположной стороны.

Впрочем, этот рассказ мало помогает уяснить главное качество тайваньского пейзажа и тайваньской жизни: напряженный ритм человеческих трудов как бы охвачен ширью гор и моря, словно бриллиант оправой. Тайвань и стоит на том, что в нем одно выявляет и оправдывает другое, и сама человеческая жизнь обретает здесь смысл от встречи того и другого. Так открывается другая сторона медали тайваньского патриотизма. Уход от имперского Китая, который оказался слишком далеким и чужим, неизбежно означает исход в еще неведомое пространство. Хотя формальные границы между китайскими переселенцами и аборигенными племенами острова стерлись, тайваньцы остаются народом фронтира, расползающимся в пространстве, открытым и тропическому лесу, и великому океану, а в перспективе и всему миру. Тайвань (как в меньшей степени и скромная вольница «людей юго-востока» на континенте) – это брешь в Китайской стене, через которую вытекает в мир человеческая субстанция Срединной империи. Духовное тело его народа – пористое, рассыпчатое. Фокус здешней жизни – пустое-святое место, holey space, столь чтимое в постмодернистской социологии. Центробежное движение, влекущее тайваньцев в провалы бытия, не дает выковать из них нацию. Любовь к родной земле и национальная идентичность – разные вещи. Тайваню, по крылатому выражению местного писателя У Чжолю, выпала судьба быть «сиротой Азии». Может быть, поэтому никто на Тайване не переживает из-за того, что их острову не нашлось места среди «объединенных наций». И тайваньская политика зависла между двумя полюсами: фактом «жизненной общности» и мечтой о «глобальном мире». На поверхности она предстает спором о том, относится ли Тайвань к Китаю. Но тайваньцы чувствуют фиктивность этого спора, и большинство из них предпочитают нынешний двусмысленный статус острова, молчаливо соглашаясь с его «сиротством». Ибо нет еще политики, которая могла бы свести воедино повседневность и всемирность. Но такая политика возможна и когда-нибудь появится.

А тайваньцы идут вперед, не слишком задумываясь над тем, кто они и что их ждет впереди. Ведь в движении больше жизни, чем в знании.

Запад – Север

Грезы и быль Шелкового пути

Из двух лет работы над новым изданием даосских канонов родился афоризм: «Только каторжный труд приносит радость».

А за два месяца разъездов по Туркестану – Тибету – Китаю и немного Европе выросло ощущение чего-то непоправимого и нескончаемого, а значит, подлинного в жизни.

Секрет китайской мудрости: живи в настоящем. А для этого нужно уметь «все оставить» и, значит, увидеть происходящее чередой сновидений. А потом нужно оставить оставление, забыть, что забыл, и вернуться в жизнь безмятежным и восхищенным, как «утренняя заря» (Чжуан-цзы). Жизнь – бурление покоя, цветение пустоты.

В туркестанской пустыне, в бескрайних тибетских степях легче всего пережить нераздельность покоя и движения, зримого и незримого, действительного и фантастического. Ничто не отвлекает от бездны внутренней свободы. Чисто евразийская и притом чисто практическая метафизика: принять свое отсутствие, быть его хозяином. Эта метафизика практична не потому, что доходна. Просто она может быть только практикой и ничем иным. Понять ее нельзя. Но получить от нее удовольствие очень даже можно.

Пустыня не пуста. Но и ничем не наполнена. «Без отдыха и сна в полубреду лежит она…» Среди скудного пейзажа, который «не держит ничего тяжелее юрты», остается гулять душой. Не сон, не явь, не факт, не артефакт. И сон, и явь, и реальность, и обман. Разводы на камнях то ли естественны, то ли нарисованы. Очертания холмов подозрительно напоминают руины древних крепостей. Странно творил здесь Бог: рукотворное и нерукотворное не различить!

Эта нераздельность того, что мы привыкли разделять, будит дух. В ней и посредством нее просветляется сознание. Вот оно, непоправимое, судьбийное, где все во всем и все видно так ясно, что… ничего не видно!

Поэтому мудрый не выбирает. Быть или не быть как раз не вопрос!

Жизнь, как взлетная полоса аэродрома, заканчивается прыжком в небо. И как разгон на земле ценен возможностью пуститься в свободный полет, так мысль ценна бесконечностью помыслия. Наш «последний путь» – это сама вечность.