Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

Правда Азии глубже и шире логических истин Запада, ибо она восходит к первозданному опыту текучести океана жизни. Текучести как претворения всего сущего в родовую полноту бытия. Здесь никто не определяет истину. Она сама непредсказуемо выписывается в округлостях живого вещества, свертываясь в круги и раскручиваясь в спирали природных форм. Кое-что из этой безыскусной стереометрии жизни усвоено и русским духом, который тоже любит уступать, «выкручиваться» только для того, чтобы в один момент резко «выпрямиться», взорвать все формы и всякий гнет. А в азиатском искусстве нет ничего более привлекательного, внутренне родного всем людям, даже европейцам, чем это тонкое чувство прихотливых изгибов живой формы, в сущности – чувство самой жизни.

Было бы странно, если бы китайцы, жители страны шелка, не развили бы в себе тонкое чувствование этой живой субстанции. Но это чувство залегает глубоко в восточной душе и редко выходит на поверхность. Конечно, шелк – стихия мягкости, уступчивости, составляющих саму основу восточной философии жизни с ее культом церемонно-вежливого, обходительного поведения. Но и в шелке есть своя основа: чрезвычайно эластичная, упругая и прочная шелковая нить. Вплетенная в ткань, ставшая незаметной для внешнего взора, она оказывается ближайшим прообразом «бесконечно тянущейся» и вечно ускользающей нити жизни. Та же нить определяет принципы духовно-соматической практики в китайских искусствах, в том числе боевых. «Не рвать нить» – главное условие накопления таинственной взрывчатой силы в теле, применяемой китайскими мастерами боевых искусств. Но даже в столь узкой области практики свойства шелковой нити трактуются китайскими учителями двояко. Одни учат следовать «скручиванию и раскручиванию нити» (чэнь сы), другие и, возможно, более проницательные говорят о необходимости двигаться так, как вытягивают нить из шелкового кокона: едва заметным уступательным движением позволить нити скручиваться и накручиваться самой (чоу сы

).

И вот результат (цитирую себя): мир выявляется в пустоте Одинокого сердца царственной щедростью того, кто на один мимолетный миг оставил себя, сумел отсутствовать в себе. Этот мир иллюзорен, если мы будем искать опору в его образах. И он безусловно подлинен, если мы будем помнить о доб роте того, кто, оставив себя, пред-оставил мир всем. В евразийском мире реальны не вещи, не идеи, даже не отношения, а действенность действия.

Но будем помнить и о том, что оставление себя вносит в мир несоизмеримое и несходное. Несоизмеримы – и в этом преемственны и синергийны! – небесная вертикаль и земная плоскость, высь власти и толща быта, утонченность мудрости и обыденность здравого смысла. В Великой Азии непременно таится геополитическая глубина. В пустыне, пусть даже с виду речь идет о прямо противоположной ей лесной пустыне, отношения сохраняют свою непосредственность: здесь на бескрайних просторах степей, равнин и лесов отдельные люди и целые народы свободно перемещаются, перемешиваются и легко переходят от враждебности к дружбе и наоборот. Но Азия потому и грезила искони о великой империи (полнее всего реализовавшейся в Срединном царстве восточноазиатских народов), что примитивная свобода общения может быть упорядочена и сублимирована в ритуале – подлинной сердцевине восточной метацивилизации. Ритуал не отменяет первичной правды человеческой взаимности, не подменяет ее метафизическими истинами. Он эту правду артикулирует и усиливает. Ритуальное действо – вне универсальных принципов, идей, форм, сущностей. Оно определяется моментом. Его пространство – сеть узлов, точек встречи

, в которых свершается таинство обоюдного самопревращения всего, возрастания интенсивности жизни. В преемственности первоначальной встречи и самого утонченного, досконально осознанного общения – секрет устойчивости великоазиатского миросознания и устроения восточного мира от Волги до Японии.

Великая Азия может быть только многоликой и «всегда другой» – или ее вовсе не будет. Но все ее лики и образы пронизаны одной правдой: правдой пустынножительства. Провиденциальным образом, наперекор всем человеческим ожиданиям течение истории выносит нас к берегам мировой пустыни. Мы погибнем, если будем бояться пустыни, ибо тогда она сама войдет в нас. Мы спасемся, если вместим пустыню в себя.

Лао-цзы – первопроходец Шелкового пути