Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

Между тем возможен и прямо противоположный взгляд на пустыню. Однообразие ее пустоты позволяет переживать ее как отсутствие, пробел опыта, неуловимый промельк между двумя памятными моментами. В таком случае пустыня воспринимается как отсутствующий – но другого и не бывает! – фон перехода от одного места к другому, сокровенный миг превращения. Выходит, что покой пустынного движения не отрицает высочайшей скорости и в конечном счете даже совпадает с ней. Это соответствует «совершенству техники» и вместе с тем внутреннему опыту динамизма жизни, где вещи преображаются в «линии бегства», становятся даже не знаком, а следом молниеносного сдвига. Так мы и воспринимаем мир сегодня, путешествуя на самолетах, скоростных поездах и тем более – нетрудно представить – в космическом корабле. Мы отправляемся в путь и через «неопределенно длящееся», как бы пустое, но наполненное всеми призраками жизни мгновение прибываем в пункт назначения. Пустыня, как ей и положено, выпадает из нашего восприятия, но не перестает существовать. Странным образом она составляет саму суть «безмирности» абсолютного странствия: движения из ниоткуда в никуда, с виду пустого, но внутри чрезвычайно насыщенного. Она становится условием всякого восприятия, открытием мира в его ошеломляющей новизне, всегда имеющем точечный, ритмичный, пульсирующий характер. Таков на самом деле мир, переживаемый в медитации. Точнее было бы сказать, что пустыня делает мир откровением, ибо она выявляет уникальность всех мест мира только для того, чтобы увидеть в них отблески молний бытия, озаряющих глубину вечности.

Наложив друг на друга эти два модуса жизни, мы получаем пространство Великой Азии: вездесущее, но не простирающееся, ускользающее от самого себя. Это точка чистой явленности бытия, преемственности превращений, которая не подчиняется законам логики и механики, связям причины и следствия. В ней есть особая глубина – глубина оставленности и даже пред-оставленности мира самому себе. В ее свете можно быть везде, не пребывая нигде. Мудрый, говорит древний даос Чжуан-цзы, обитает в одном доме, но каждый день меняет комнату. Все идеологии человечества, все наши представления о мире вторичны по отношению к этой всецело внутренней, неизмеримой глубине, даром что они неспособны отделиться от нее. Миром правит тот, кто вместил в себя, усвоил и освоил эту глубину и, стало быть, правит неприметно…

Сто лет тому назад «поэт рабочего удара» Алексей Гастев предугадал указанный здесь способ восприятия мира в своей утопии «Сибирский экспресс». Гастев описал путешествие по Сибири в скоростном поезде, в считаные, а точнее, неопределенно долгие

мгновения доставляющий его пассажиров во все новые и каждый раз разные города подобно тому, как в современной научной фантастике обитатели космического корабля открывают одну за другой новые планеты. Но почему только планеты? Мы можем заново открыть любое место и, пересекая мировую пустыню, узнать саму меру. Мы можем тогда понять, как «жить в мире с миром». В «точечном» видении, характерном для простора Великой Азии, это даже единственная возможность открыть мир.

Мы видим свидетельства такого видения мира в подчеркнутом бесстилье или, если угодно, стилистической пестроте «большого стиля» Великой Азии. Хорошим примером может служить новая столица Казахстана Астана, представляющая скопление или, лучше сказать, совместность самостоятельных, не представляющих той или иной пространственной закономерности зданий; совместность настолько изменчивую, но мы едва ли можем говорить о собственно урбанистическом пейзаже. Астана, как положено азиатскому городу, расплывается

в городскую пустыню.

Великой Азии – великое бесстилье! Поистине, вечность сна помещается в промельк мгновения и выходит из него. Полузасыпанные песком руины древних городов, полустертые письмена и фрески на стенах таинственных пещер, загадочные знаки на менгирах, писаницы и петроглифы, неведомые орнаменты и безликие «каменные бабы» оркестрируют хаотический ритм «первой части вселенной», где смысл всегда пребывает вне понятого и понятного, каждое мгновение чревато неизбывным и непреходящим. А во временном измерении Великая Азия – бездонный колодец времен, в глубине которого мы угадываем, провидим не-мыслимую древность.

Глубинная Азия хранит и пестует это начало самоотсутствия сущего, правду пустого, бездонного, светоносного Неба, бесконечно далекую от всего «слишком человеческого» и все же безошибочно человечную, пусть даже это аскетически-суровая правда пустыни. Недаром, по Конфуцию, «человечный радуется горам». Если искать истинно цельное и органическое в человеческой жизни, то найти его можно только здесь – в слиянии несотворенного и рукотворного, столь же невероятном, сколь и непроизвольном.