Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

Внимательно оглядев свежим взором знакомые, но полные неприступного покоя кручи Кайласа, я понял, что главная тайна «страны снегов» заключена в сокровенной, невозможной

преемственности человеческого и небесного начал. Горы, вообще говоря, есть нечто предельно далекое от человеческого мира и чуждое ему. Но ведь и человек бесконечно превосходит самого себя и всегда стремится стать таким, «каким еще не бывал». Вот основа всякой антропологии. Недаром Конфуцию принадлежат слова: «Человечный радуется горам». Получается, что горы создают человека. Правда, в Тибете горы настолько величественны и суровы, что вряд ли могут быть объектом эстетического любования, которое вроде бы подразумевается в словах Конфуция[22]

. Здесь горы и люди соединяются в сверхчеловеческом порыве воли подвижника, медитирующего в пещере, – главного героя тибетской традиции. Горы в Тибете не могли стать объектом живописного изображения, они не даются уютному созерцанию. Их нужно чувствовать, переживать в сердце, сидя в их глубине. Такие горы действуют на сознание лучше всякого галлюциногена. Необыкновенная интенсивность медитативного опыта подвижника отражается в ярких красках, могучей экспрессии и чрезвычайной насыщенности композиций тибетского искусства. В этом смысле последнее выступает как вызов мирскому быту или, точнее, призыв к человеку превзойти все очеловеченное и «слишком человеческое», найти себя в «другом» и даже совершенно нечеловеческом.

Итак, единство Человека и Неба надо искать в их видимом разрыве и даже противостоянии. Это значит, что Человек и Небо делают общее дело, не вступая явно в отношения сотрудничества и даже без ведома друг друга. Они встречаются в пределе своего бытия, который равнозначен его полноте и, стало быть, самодостаточности, отсутствию усилий. Солдат земной армии любви может спать, но небесная служба спасения мира ни на миг не прекращает работу. Это работа без-действия, полного упокоения. Такова идеальная практика в даосизме: знаменитое «недеяние» (у вэй). Нечто подобное было известно и тибетцам под видом визуализации мира в медитации, позволяющей все свершать без усилия (дон нэй). В пещерах подвижников можно увидеть предметы, перенесенные туда их волей. Тут же выставлены отпечатки их рук и ног. От жара духовной концентрации материя плавится, как воск. Просветленное ведение отменяет ограничения пространства и времени. Для него реальность – один поток животворной плазмы до разделения духа и плоти, сознания и жизни, субъекта и объекта, прошлого и будущего. В этом пространстве прежде простирания и времени прежде длительности, в этом мире прежде мира еще ничего нет и потому все может быть всем.

Такова реальность пустоты всевмещающего зияния или, как я говорю, не-сущего, все в себе несущего. Реальность неопределимая и невыразимая. Она предстает собственным антиподом, отрицает сама себя, выражается в чем-то совсем другом и противоположном, прячет себя, как истинная любовь. И пусть, как гласит китайская поговорка, «небо видит глазами людей», и в духовном мире небесного тем больше, чем больше в нем человеческого. Для стороннего взгляда, в мире внешнего пространства преемственность человеческого и небесного с необходимостью выражается как их противостояние.

Там, где существовала сильная аристократия – в Европе или в Японии, – аристократическая мораль достоинства и любезности разрослась до национальных масштабов. У тибетцев же проявился талант к чувствованию жестокого откровения смерти (тогда как местная аристократия бездарно сдулась). Ничего удивительного. Индийские праведники начинали свой подвиг с медитации на кладбище среди разлагающихся трупов. Суровые условия «страны снегов» очень способствовали тому, чтобы аскеза умирания коснулась всех. Но важно, что духовные труды и решимость взглянуть в глаза последней правде, как бы ни была она ужасна, породила в Тибете театрализованные представления в масках как составную часть самых торжественных молебнов. Эти мистерии ничего не показывают, но являют собой апофеоз чистой игры как образа (или только знака?) самоизменчивой реальности и жизни по ту сторону жизни. Правда этой игры сокрыта, как скрыта от взглядов посторонних, окутана тайной жизнь лам-актеров. Чему служат эти представления? Они спасают от ужаса смерти или, наоборот, предъявляют его в невыносимой откровенности? Трудный вопрос… Но, может быть, они указывают на откровение еще более глубокое и непостижимое – на саму природу духовной просветленности, которая всегда там, где ничего не сознается, пребывает вне себя? Сознание Будды открыто миру как раз потому, что ничего в себе не имеет.

Оно есть идеальная, беспредметная зеркальность, в которой нет ничего, но все сходится. И это идеальное зеркало все хоронит и хранит.