Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

Вошел какой-то чиновник с бумагой в руке и начал выкликать по фамилиям. Я слышу: Ал. Пушкин! — выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий или по чему другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляду. Ещё вглядывался в Горчакова, который был тогда необыкновенно миловиден. При этом передвижении мы все несколько приободрились, начали ходить в ожидании представления министру и начала экзамена. Не припомню кто,— только чуть ли не В. Л. Пушкин, привёзший Александра, подозвал меня и познакомил с племянником. Я узнал от него, что он живёт у дяди на Мойке, недалеко от нас. Мы положили часто видаться, Пушкин, в свою очередь, познакомил меня с Ломоносовым и Гурьевым.

Скоро начали всех вызывать поодиночке в другую комнату, где в присутствии министра начался экзамен, после которого все постепенно разъезжались. Всё кончилось довольно поздно».

Таким образом, у них — у тридцати лицейских уже имеются первые общие воспоминания: экзамены, когда выясняется, что рыжий Данзас из рук вон плохо изъясняется по-русски, зато Дельвиг по-французски удостоился оценки «преслабо»; когда о Пушкине записали, что «в познании языков: российского — очень хорошо, французского — хорошо, немецкого — не учился, в арифметике — знает до тройного правила, в познании общих свойств тел — хорошо, в начальных основаниях географии и начальных основаниях истории — имеет сведения»; а насчёт Пущина через несколько дней министр Разумовский напишет дедушке-адмиралу, что оба его внука выдержали экзамен, но в Лицей можно принять только одного, так как правительство желает, чтоб большее число семейств могло воспользоваться новым заведением. «На волю деда отдавалось решить, который из его внуков должен поступить. Дедушка выбрал меня, кажется, потому, что у батюшки моего, старшего его сына, семейство было гораздо многочисленнее» (из воспоминаний Ивана Пущина).

Пушкин, Пущин и ещё несколько мальчиков неплохо узнали друг друга и в общих прогулках по Летнему саду, и на квартире будущего директора Малиновского, «куда нас неоднократно собирали сначала для снятия мерки, потом для примеривания платья, белья, ботфорт, сапог, шляп и пр. Сын директора Иван тут уже был для нас чем-то вроде хозяина». «Все мы,— вспоминает дальше Пущин,— видели, что Пушкин нас опередил, многое прочёл, о чём мы и не слыхали, всё, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал высказываться и важничать, как это очень часто бывает в те годы… с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться. Обстановка Пушкина в отцовском доме и у дяди, в кругу литераторов, помимо природных его дарований, ускорила его образование, но нисколько не сделала его заносчивым — признак доброй почвы. Всё научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр. В этом даже участвовало его самолюбие — бывали столкновения очень неловкие. Как после этого понять сочетание разных внутренних наших двигателей! Случалось точно удивляться переходам в нём: видишь, бывало, его поглощённым не по летам в думы и чтения, и тут же внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли…»

За лето и осень 1811 года «милый лицейский народец» уже немало «принюхался» друг к другу, так что им и не так страшно 19 октября в Екатерининском дворце на торжественной церемонии открытия их Лицея в присутствии царя, царского семейства, членов Государственного совета, министров, придворных и, как сказано в официальном документе, «прочих первенствующих лиц». Рядом с царём на открытии сидят предопальный Сперанский и всё более крепнущий и берущий власть Аракчеев.

Директор Малиновский говорит еле слышно, и все думают, что это из-за волнения пред царствующими особами, а ему было противно читать речь, написанную за него важным лицейским родителем Иваном Ивановичем Мартыновым. «Мы, школьники,— расскажет Пущин,— больше всего были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны были стоя слушать его и ничего не слышали». Зато профессору права Куницыну никто речи не писал: он не читал по бумаге, а говорил об обязанностях гражданина и воина. «Публика при появлении нового оратора под влиянием предшествовавшего впечатления, видимо, пугалась и вооружалась терпением; но по мере того, как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживились, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклонном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения! В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну Владимирский крест».