Твоя капля крови

Мальчишек привезли в черной карете – в Остланде их называли «смертными». Вытолкнутые наружу бомбисты выглядели обескураживающе юными и тщедушными; толпа даже выдохнула от разочарования. Невозможно поверить, что эти двое могли представлять какую-то опасность для цесаря. «Дети же, чисто дети», – сказал рядом женский голос.

Стефан заставил себя вспомнить оторванную руку гарда, ринувшегося прикрыть государя, хрипящую лошадь и обгорелые кружева на окне кареты.

Не помогло.

Бомбистов сняли с телеги, Ковальского толкнули в спину, чтоб сам поднимался на эшафот.

Они поднялись. Сами.

Мирко споткнулся, взбираясь на помост; товарищ сказал негромко, так, что в толпе никто, кроме Стефана, не услышал: «Говорят, это плохая примета». Мирко засмеялся – так, смеющемуся, палач и надел ему на шею петлю. Янек, напротив, глядел угрюмо и грозно. Как и полагается герою, умирающему за родину. Стоя на помосте, они возвышались над толпой. Ветер трепал им волосы, пузырил рубашки.

О преступлении их рассказывали долго и утомительно, и толпа начала зевать, и сами приговоренные уже переминались на ногах – будто торопились на встречу со Всадником.

Они просто еще не поняли. Для них продолжалась игра, и все это – и крепость, и телега, и виселица – было ее частью. Все, что их заботило сейчас, – умереть красиво, не подвести, не испортить игру.

Стефан взмолился Матери, чтоб они так и не успели понять.

Рокот барабанов разбудил толпу – вокруг оживились, затаили дыхание.

– Да здравствует свободная Бя…

Фразу задушили, набросив юноше на голову мешок. Ковальский закашлялся от пыли, хотел крикнуть что-то еще, но ткань приглушила голос.

С резким стуком открылись люки. Стефан стоял достаточно близко: он слышал хруст, с которым переломилась шея Мирко; видел, как неестественно запрокинулось мигом посеревшее лицо. Видел, как дергается, сучит ногами Ковальский, нащупывая ускользнувшую опору; слышал резкий и безнадежный запах от не выдержавшего в последнюю секунду тела.

Право, красивее некуда.

Но ведь люди этого не запомнят; они запомнят двух юнцов в белом, которые кричали о свободе.

Запомнят и будут мстить.

Опешившая толпа наконец пришла в себя и взорвалась улюлюканьем.

Если ваши соотечественники так хотят крови, пусть будет кровь…

Стефан облизнул губы.

Будет кровь…

– Да вы побледнели, князь, – сказал стоящий рядом доброхот. – Кажется, развлечение пришлось вам не по нраву?

Пить. Взять его, вгрызться в горло и пить…

Тяжелым, сиплым голосом Стефан сказал:

– Я полагал, в наше просвещенное время казнь уже ни для кого не может быть развлечением. Очевидно, я ошибался…

Скрипит веревка, тело воеводы медленно раскачивается, пустые глазницы смотрят укоризненно.

Той виселицы он не видел. Слишком поздно вернулся. Зато теперь смотри – не хочу…

«Как же так вышло? – с упреком спросил воевода. – Как через семь лет ты оказался среди тех, кто вешает?»

Цесарь, как нарочно, сказал, что хочет говорить с ним о делах; пришлось ехать во дворец, выслушивать довольно туманные слова о комиссии в Планину. Лучше туманные, чем вовсе никаких; если б еще так не болела голова и не было так трудно сосредоточиться.

Наконец цесарь сжалился, отпустил его. Стефан пошел в кабинет, стараясь не шататься, а перед глазами стояли винные фонтаны в парке. Как хлестало из звериных зевов, из приоткрытых ртов красавиц и рогов изобилия подслащенное вино, как пенилось – красное и розовое, будто кровь, смешанная со слюной…

Дышать стало трудно. Как повешенному.

Отчаявшись добраться до кабинета, он скользнул в один из боковых коридоров. Лишь бы его таким не увидели.

Лишь бы он – такой – никого не увидел.

– Стефан

.

Голос раздался над самым ухом. Сил хватило повернуть голову: никого. Да и некому здесь быть, в ответвлении сложного дворцового лабиринта, где разве что парочки могут скрываться от общего внимания…

– Стефан!

В голосе нетерпение. И тревога. Он пошел на зов, в поглотившем его глухом тумане уже не в состоянии соображать.

– Сюда, Стефан. Сюда, скорее…

Кажется, он натыкался на стены; кажется, стены сужались вокруг него и коридор темнел. Голос шел из-за неприметной двери, из гостиной, где Белта никогда не был.

– Иди сюда. – Мать зовет его из-за поворота садового лабиринта. Кусты посажены плотно, за темно-зеленой порослью ее не видно. Как же они снова оказались в саду палаца Белта? – Ну же, иди…

Мать – совсем молодая, веселая, черные косы перевиты лентами – стоит у фонтана на открывшейся площадке. Изо рта огромной каменной рыбы бьет темное, сладкое, густо пенится…