Твоя капля крови

– Я и сам собирался прийти, но не знал, пустят ли меня… Потому я очень вам благодарен, ваша светлость.

«Блаходарен». «Г» сквозило. Отец Эрванн, как и сам Стефан, до сих пор не избавился от выговора родной земли.

– Тут мало кто уважает Мать, а я хотел бы, чтоб эти… бомбисты отправились к Ней в сад с чистой душой…

Если смогут отмыть ее от пороха.

Сейчас уже не испытывали такого страха перед черным порошком, что раньше. Пару веков назад никто западнее Эйреанны к нему бы и не прикоснулся. Порошок был той же натуры, что и черные стрелы, которыми только и удалось согнать Древних с принадлежащей им земли. И людей, и Древних «черная смерть» поражала одинаково: счастливец, которому удавалось выжить, до конца жизни был погружен в хандру, от которой не было спасения. Говорили, что порошок замешан на людской ненависти.

Потом порох стал пожиже. Умирали уже не все, да и делать его научились даже завалящие магики – но век назад в Бялой Гуре к нему все еще не притрагивались, чтоб не заразиться, не получить проклятие. А цесарь не боялся замарать руки, вот и кинулись они тогда… с саблями на огнестрелы.

Яворский пороха уже не гнушался, да было поздно.

– Вы их жалеете, ваша светлость… – Это не было вопросом.

Гарды открыли двери, отец Эрванн семенил за Стефаном, еле поспевая – он плохо видел ступеньки в темноте. Пришлось замедлить шаг.

– Как я могу их жалеть? Они чуть не убили моего… цесаря. Но у меня долг перед Матерью.

Бомбистов держали в выстывшей камере без окон. Лобода сидел, забравшись с ногами на лежанку и кутаясь в грязное одеяло; Ковальский писал что-то при полусгоревшей свече, напряженно сомкнув губы: то ли письмо на волю, то ли манифест. Увидев вошедших, он нахмурился и перевернул листок, но прятать не стал.

Стефан стоял в дверях вместе с гардом, пока бомбисты препоручали отцу Эрванну последние долги. Натянув рукава рубашки на замерзшие пальцы, Ковальский говорил тихо и торопливо, но лицо оставалось таким же напряженным. В главном своем преступлении он явно не раскаивался…

Когда добрый отец ушел, горестно вздохнув и осенив мальчишек знаком, Стефан ступил в камеру.

– Будьте добры, – сказал он по-белогорски, – объясните мне, к чему вы все это затевали?

– Мы уже сказали.

– Красивая была тирада. Я узнал высокий стиль пана Бойко. Но объясните мне, прошу вас, прямые последствия вашего жеста. Предположим, вы убили бы цесаря. Место у трона получила бы его жена – или сестра… Вы еще слишком молоды, чтоб помнить правление последней женщины в Остланде, но, уверяю вас, оно бы вам не понравилось…

– Трон не передается за один день, – заговорил Янек. – Пока бы дрались за регентство, сестра успела б рассориться с женой, и все бы затянулось. А страну без головы бить легче, и флориец сразу начал бы кампанию. Если сейчас кто и может спасти наше несчастное княжество, то это король Тристан!

– Матерь добрая белогорская, – только и сказал Стефан.

Хуже всего – устами этого младенца глаголет пусть не истина, но уж точно половина Бялой Гуры.

– Ну и чего вы добились? – Он поддел пальцем шнурок от ладанки, тот стал совсем тяжелым и жег шею. – Вы бы не убили его величество. Ваша попытка была с самого начала лишена смысла.

– Вовсе нет, – спокойно сказал Мирко. Он сейчас похож был на юного послушника: так смотрят, когда совсем уже отрешились от мира. – До нас никто не думал, что можно атаковать цесаря при свете дня, на глазах у его охраны. Вот и вы не подумали. Может быть, мы его не убили, но теперь народ знает, что это можно. Другие и того не сделали.

Возможно, они совершили большее; возможно, именно это покушение и станет точкой невозврата, вернее, уже стало. Кто-то толкнул камешек, и он катится по склону, собирая лавину, – просто тем, кто живет под горой, этого еще не видно…

Ведь все на виду, прячутся как дети, прикрыв глаза ладонями. Приходи и бери. С другой стороны, может, в том и спасение, что так открыты. Не будут же в самом деле люди в тавернах среди бела дня готовить серьезное восстание. Покричат после пары кружек пива, стишки подекламируют – так наиболее ярых можно утихомирить, а остальные сами успокоятся. В высшем же свете романтический патриотизм стал модой. В салоне у пани Яворской любого можно арестовывать за крамольные речи, но ведь не посадишь все блестящее общество, потом, пожалуй, и сходить вечером будет некуда.

Но теперь все изменится.

«Матерь милосердная, кому я выговариваю?» Мальчишкам, которым жить осталось несколько дней? Он вздохнул, еще ослабил платок на шее и вспомнил примету: если шею жмет, это к виселице. Этим двоим, а не ему хвататься бы за воротник…

Ради белогорцев на площади возвели эшафот. Виселицы стояли в городе и прежде – но после смерти матери цесарь повелел их убрать.

Народ, похоже, не слишком огорчился их возвращению: вокруг эшафота с самого утра возвели маленький рынок, продавали чай, пиво и бретцели. Бретцели навели на мысль о Стацинском. Сразу после нападения Стефан послал ему записку, велев не покидать гостиницу, и с тех пор анджеевца не видел.