Тысяча и одна ночь. В 12 томах

Но вот однажды, когда Абу Кассем как-то особенно выгодно устроил свои дела с покупкой и продажей, он пришел в прекрасное расположение духа. Но вместо того чтобы дать большой или хоть маленький пир по обычаю купцов, которым Аллах послал особенную удачу в каком-нибудь торговом деле, он нашел более полезным пойти вымыться в хаммам, куда, насколько помнили люди, он не заглядывал еще ни разу.

И, заперев лавку свою, он направился к хаммаму, взвалив бабуши свои на спину, вместо того чтобы надеть их на ноги, ибо он уже давно поступал таким образом, чтобы они меньше изнашивались.

И, придя в хаммам, он поставил свои бабуши на пороге вместе со всеми остальными, по обычаю выстроенными в ряд. И он вошел в хаммам помыться.

Но кожа Абу Кассема настолько пропиталась грязью, что банщики и растиральщики лишь с большим трудом отмыли его; и они закончили свою работу лишь к концу дня, когда все купающиеся уже разошлись.

И Абу Кассем вышел наконец из хаммама и стал искать свои бабуши, но их не оказалось, а на их месте стояла пара прекрасных кожаных туфель лимонного цвета. И Абу Кассем сказал себе: «Без сомнения, это Аллах посылает их мне, зная, что я давно уже мечтаю купить себе именно такие. Или, может быть, кто-нибудь обменял их на мои по оплошности».

И, радуясь, что избавлен от горестной необходимости покупать себе другие, он взял их и ушел.

На самом же деле кожаные туфли лимонного цвета принадлежали кади, который еще оставался в хаммаме. Что же до бабуш Абу Кассема, то человек, поставленный стеречь обувь, увидав эту мерзость, которая издавала зловоние и отравляла воздух у входа в хаммам, поспешил взять их и спрятать в уголок. Затем, когда день кончился и время его службы прошло, он ушел, не подумав о том, чтобы поставить их на место.

И вот когда кади выкупался, прислужники хаммама, спешившие услужить ему, напрасно стали искать его туфли; и они нашли наконец в уголке удивительные бабуши, которые тотчас признали за бабуши Абу Кассема. И они бросились в погоню за ним и, догнав его, привели назад в хаммам с поличным на плечах. И кади, взяв то, что ему принадлежало, велел отдать ему его бабуши и, несмотря на все его оправдания, послал его в тюрьму. И Абу Кассем, чтобы не умереть в тюрьме, должен был поневоле быть щедрым в бакшишах сторожам и начальникам стражи, ибо, зная, что он настолько же начинен деньгами, насколько весь прогнил от скупости, они не давали ему дешево отделаться. И Абу Кассем таким образом вышел из тюрьмы, но огорченный и раздосадованный до крайности.

И, приписывая все свое злоключение своим бабушам, он поспешил отделаться от них, бросив их в Нил.

Но несколько дней спустя рыбаки, с большим трудом вытащив свои сети, которые казались гораздо тяжелее обыкновенного, нашли там бабуши, которые тотчас и признали за бабуши Абу Кассема. И они с бешенством убедились, что гвозди, которыми они были усажены, попортили петли их сетей. И они бросились к лавке Абу Кассема и со всей силы бросили бабуши в лавку, проклиная их обладателя.

И бабуши, брошенные таким образом, попали в склянки с розовой водой и другими водами, которые стояли на полках и, повалив их, разбили на тысячу кусков.

Когда Абу Кассем увидел это, горе его достигло крайних пределов, и он воскликнул:

— Ах, проклятые бабуши, больше-то вы уже не причините мне убытков!

И, подобрав их, он пошел к себе в сад и принялся рыть яму, чтобы закопать их там. Но один из его соседей, которому он досадил чем-то, воспользовался случаем отомстить ему и тотчас бросился предупредить вали, что Абу Кассем откапывает какой-то клад у себя в саду. И вали, зная богатство и скупость москательщика, нимало не усомнился в истинности этого сообщения и тотчас послал стражников схватить Абу Кассема и привести его к себе. И несчастный Абу Кассем напрасно клялся, что не находил никакого клада, но хотел только похоронить свои бабуши, — вали не мог поверить такому странному намерению, притом столь противоречащему баснословной скупости обвиняемого; и так как он рассчитывал так или иначе получить денег, то принудил огорченного Абу Кассема внести, чтобы получить свободу, весьма крупную сумму.

И Абу Кассем, освобожденный после этой весьма неприятной для него затраты…

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.

СЕМЬСОТ ДЕВЯНОСТО ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала: