Тысяча и одна ночь. В 12 томах

И это был человек с открытым лицом, изысканной внешностью и изящной осанкой, и весь облик его отличался совершенством и деликатностью.

И верхняя одежда его была из нишабурского шелка, и на плечах у него был бархатный плащ с золотой бахромой, а на пальце — кольцо с рубином. И он приблизился к ним с благосклонной улыбкой на губах и, приложив левую руку к сердцу, сказал им:

— Салам, сердечный привет благосклонным господам, оказывающим нам высокую милость своим приходом!

И они вошли в дом, и при виде дивного его убранства они подумали, что это настоящий райский уголок, ибо внутренняя красота его вполне соответствовала и даже более его прекрасному внешнему облику и, без сомнения, была способна отнять у страдающего влюбленного всякое воспоминание о его возлюбленной.

И в зале собраний маленький садик отражался в алебастровом бассейне, в котором журчала алмазная струя; и тут всюду чувствовалась нежная и чарующая свежесть. И если большой сад, опоясывавший дом всеми цветами и листьями, какие только украшают землю Аллаха, по его блеску можно было назвать безумием растительности, то маленький садик казался самой мудростью. И растения, его составлявшие, были только четырех видов, — да, его составляли только четыре вида цветов, но таких, какие человеческий глаз мог созерцать только в первые дни творения.

И первый цветок была роза, склонившаяся на своем стебельке и совершенно одинокая, не роза простых розовых кустов, но роза, необыкновенная сестра которой цвела в Эдеме до грозного прихода ангела, — огонь радости, пышная заря, роза живая, светло-алая, бархатная, свежая, девственная и обольстительная. И в венчике своем она заключала пурпур, из которого делают мантии царей. Что же касается ее запаха, то он заставлял раскрываться все опахала сердца, говоря душе: «Упивайся!», и придавал телу крылья, говоря ему: «Уносись!»

И второй цветок был тюльпан, сидящий прямо на своем стебельке и совершенно одинокий, но это не был тюльпан из какого-нибудь царского цветника, но старинный тюльпан, выросший из крови дракона, тюльпан того истребленного Господом вида, который цвел в Ираме и окраска которого говорила кубку старого вина: «Я опьяняю, не касаясь губ!», и пылающему очагу: «Я горю, но не сгораю!»

И третий цветок был гиацинт, сидящий прямо на своем стебельке и совершенно одинокий, не гиацинт обыкновенных садов, но гиацинт — мать лилий чистейшей белизны, нежный, благоухающий, хрупкий гиацинт, который говорил лебедю, выходящему из воды: «Я белее тебя!»

И четвертый цветок была гвоздика, склонившаяся на своем стебельке и совершенно одинокая, не та, о, вовсе не та гвоздика террас, которую поливают молодые девушки, но гвоздика, напоминающая раскаленный добела шар, частица восходящего солнца, флакон аромата, заключающий в себе летучую душу перца, та самая гвоздика, сестра которой была поднесена царем джиннов Сулейману для украшения волос Балкис, для приготовления эликсира долголетия, бальзама мудрости, царского алькали[28] и териака[29]

.

И вода в этом бассейне от малейшего прикосновения и даже от прикосновения одного только изображения этих четырех цветов дрожала и волновалась даже тогда, когда умолкала музыкальная струя и переставал падать дождь бриллиантов, и четыре цветка, сознавая свою красоту, клонились, улыбаясь, на своих стебельках и внимательно смотрели друг на друга.

И ничто не украшало эту прохладную залу из белого мрамора, за исключением этих четырех видов цветов вокруг бассейна. И восхищенный взор останавливался на них, не требуя ничего более.

И вот когда халиф и его спутник уселись на диване, покрытом хорасанскими коврами, хозяин после новых пожеланий благоденствия пригласил их разделить с ним трапезу, состоявшую из многих превосходных блюд, которые служители приносили на золотых подносах и расставляли на бамбуковых табуретах. И трапеза протекала в сердечности, какую друзья высказывают по отношению к своим друзьям, и по знаку хозяина была оживлена приходом четырех юниц, видом своим подобных лунам; и первая из них играла на лютне, вторая — на цимбалах, третья была певица, и четвертая — танцовщица. И в то время как они музыкой, пением и грацией движений дополняли гармонию этой залы и очаровывали ее воздух, хозяин и двое его приглашенных отведывали из кубков различные вина и наслаждались сорванными вместе с ветками фруктами, столь прекрасными, что они могли произрастать только на деревьях рая.

И рассказчик Ибн-Хамдун, хотя и привык к роскошной обстановке своего повелителя, почувствовал, что душа его приходит в экстаз от благородных вин и от всей совокупности этих красот, повернулся с вдохновенными глазами к халифу и с кубком в руке продекламировал стихи, зародившиеся в нем при ожившем воспоминании о юном друге, которым он обладал. И своим прекрасным ритмичным голосом он прочел: