Тысяча и одна ночь. В 12 томах

О ты, мой друг, чьи нежные ланитыПодобны розе дикой, а по формеНапоминают строгий, тонкий обликБогов китайских; юноша с глазамиЧерней агата, с тонким станом гурий,Нарушь скорей ленивый свой покой,И, опоясав бедра молодые,Возьми ты чашу с влагою живой,Со влагой цвета юного тюльпана!Для мудрости и для безумья в жизни

Часы даны. Сегодня — дай вина!Ты знаешь ведь, как эту кровь люблю я,Мехов желанных если непорочнаОна, как сердце юное твое.Не говори мне, что напиток этотКоварен мне, — что значит опьяненьеТому, кто пьяным родился на свет?!Мои желанья спутались сегодня,Как ряд колец густых твоих кудрей.Не утверждай же, что и для поэтов

Вино опасно. Ведь пока так ясен(Ведь для спасения тебе осталась вечность)Небесный плащ и так лазурен он,Пока земли покров так изумруден,До той поры я буду пить безмерно,И до смерти упиться я готов!Пусть юноши с прекрасными чертами,Что посетить придут мою могилу,Услышав запах сладостный вина,Что вопреки земле сырой, холодной,

До них дойдет от праха моего, —Пускай они тотчас же опьянеют,Едва вдохнув тот пьяный аромат!

И, закончив свою импровизацию, рассказчик Ибн-Хамдун поднял глаза на халифа, чтобы увидеть по его лицу, какое впечатление произвело его стихотворение. Но вместо удовлетворения, которое он привык видеть, он заметил столь сильное выражение недовольства и такой сосредоточенный гнев, что у него выпал из руки кубок, полный вина. И он затрепетал в душе своей; и он подумал уже, что погиб безнадежно, но в то же время заметил, что халиф даже не слушал его стихотворение; и увидел он, что глаза его блуждают, точно растерявшись над раскрытием какой-то неразрешимой задачи. И он сказал себе: «Ради Аллаха! Только мгновение тому назад лицо его сияло весельем, и вот уже оно омрачено неудовольствием, и никогда не видел я еще его таким гневным. И я, привыкший читать его мысли по выражению лица его и угадывать его чувства, не знаю теперь, чему приписать эту внезапную перемену. Да удалит Аллах нечистого и да охранит нас от его козней!»

И вот пока он мучился таким образом, пытаясь догадаться о причинах этого гнева, халиф устремил на своего хозяина взгляд, исполненный недоверия, и в противность всем правилам гостеприимства и наперекор обычаю, требующему, чтобы хозяин и гости никогда не расспрашивали друг друга об их именах и достоинствах, он спросил у хозяина этого места голосом, силу которого он старался сдержать:

— Кто ты, о человек?

Хозяин при этом неожиданном вопросе переменился в лице и выказал крайнее оскорбление, однако не пожелал отказываться от ответа и сказал:

— Обыкновенно меня зовут Абул Гассан Али ибн Ахмад аль-Хорасани.

И халиф отвечал:

— Знаешь ли ты, кто я?

И хозяин отвечал, побледнев еще более:

— Нет, клянусь Аллахом! Я не имею этой чести, о господин мой!

Тогда Ибн-Хамдун, чувствуя, насколько положение сделалось затруднительным, поднялся и сказал молодому человеку:

— О наш хозяин, ты находишься в присутствии эмира правоверных, халифа аль-Мутазза Биллаха, внука аль-Мутаваккиля Алаллаха.

И, услышав эти слова, хозяин этого места поднялся, тоже крайне изумленный, поцеловал землю между рук халифа и, трепеща, сказал:

— О эмир правоверных, заклинаю тебя доблестями твоих благочестивых и достославных предков простить твоему рабу все его прегрешения, сделанные им по неведению против священной особы твоей, и недостаток учтивости, которую тебе должно оказать, и недостаток почтения, и недостаток щедрости, конечно!

И халиф отвечал:

— О человек, я вовсе не намерен попрекать тебя недостатками подобного рода. Ты, напротив, выказал в отношении нас щедрость, которой могли бы позавидовать самые щедрые из царей. Но если я тебе задал такой вопрос, то меня побудила к этому весьма основательная причина, потому что иначе я не знал бы, как и отблагодарить тебя за все то прекрасное, что видел я в доме твоем.

И хозяин, совершенно расстроенный, сказал:

— О верховный мой повелитель, умоляю тебя! Не дай излиться твоему гневу на раба твоего, прежде чем ты не убедишься в его преступлении!