Тысяча и одна ночь. В 12 томах

И халиф сказал:

— Я неожиданно заметил, о человек, что все в этом доме, начиная с мебели и кончая надетыми на тебя одеждами, носит на себе имя моего деда аль-Мутаваккиля Алаллаха. Итак, можешь ли ты мне объяснить эту странность? И не должен ли я думать о каком-нибудь тайном расхищении дворца святых предков моих? Говори же без всяких недомолвок, иначе тебя тотчас же постигнет смерть!

И хозяин, вместо того чтобы затрепетать, пришел в себя, улыбнулся и самым мягким голосом сказал:

— Да пребудут над тобой милость и покровительство Всемогущего, о господин мой! Конечно, я буду говорить без всяких недомолвок…

Но, дойдя до этого места, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла, отложив до следующего вечера продолжение своего рассказа.

А когда наступила

ВОСЕМЬСОТ ШЕСТНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Конечно, я буду говорить без всяких недомолвок, потому что истина есть внутреннее твое одеяние, чистосердечие — твое одеяние внешнее, и никто не сумеет в твоем присутствии говорить иначе, как только согласно с истиной.

И халиф сказал ему:

— В таком случае садись и говори!

И Абул Гассан по знаку халифа сел на свое место и сказал:

— Знай же, о эмир правоверных, — да дарует тебе Аллах силу и успех! — что я не сын царя, как это можно бы предположить, и не сын шерифа, и не сын визиря, и по своему рождению нисколько не приближаюсь к людям благородного происхождения. Но история моя столь необыкновенна, что, записанная иглою во внутреннем уголке глаза, она могла бы служить в поучение тем, кто читал бы ее с почтением и вниманием. Ибо, хотя я сам не принадлежу к числу сыновей благородных и не принадлежу даже к семье новопожалованных, я осмеливаюсь без лжи подтвердить господину моему, если только ему будет угодно склонить ко мне свое ухо, что эта история удовлетворит его и рассеет гнев его, возникший против раба, говорящего с ним.

И Абул Гассан на несколько мгновений прервал свою речь, сосредоточиваясь на воспоминаниях, собрал их в мыслях своих и продолжил так:

— Я родился в Багдаде, о эмир правоверных, от отца и матери, которые, кроме меня, не имели никакого другого потомства. И отец мой был простым купцом на базаре. Тем не менее он был самым богатым из купцов и самым уважаемым в городе. И он не был купцом какого-нибудь одного базара, на каждом базаре у него была лучшая из лавок: и на базаре менял, и на базаре дрогистов[30], и на базаре торговцев тканями. И в каждой из этих лавок у него был смышленый приказчик для совершения купли и продажи. И позади каждой лавки у него было устроено помещение, где, укрывшись от всех за коридорами и переходами, он мог располагаться с полным удобством во время жары и отдыхать там; а чтобы освежить его во время сна, специальный раб должен был обмахивать веером его яички, потому что у моего отца они были чрезвычайно чувствительны к жаре, и ничто не приносило им такой пользы, как ветерок от веера.

И вот поскольку я был его единственным сыном, он нежно любил меня, и ни в чем не отказывал мне, и не жалел никаких издержек для моего воспитания. Впрочем, по милости Аллаха богатства его умножались год от года и вскоре сделались неисчислимы. И вот час судьбы его исполнился, и он умер — да осенит его Аллах милосердием Своим, и да примет его с миром, и да продлит днями, отнятыми у покойного, жизнь эмира правоверных!

Что же касается меня, то, сделавшись наследником бесчисленных владений отца моего, я продолжал ходить, как и при его жизни, на базар и заниматься торговыми делами. Впрочем, я нисколько не отказывал себе в меру есть, пить и веселиться с избранными мною друзьями. Поэтому счастье мое длилось без упрека и горечи, и я не желал ничего более, как только чтобы эта жизнь продолжалась до конца дней моих.

Ибо то, что люди называют самолюбием, и то, что тщеславные называют славой, и то, что бедные духом называют добрым именем, и почести, и шум — все это было для меня невыносимым. И я предпочитал всякому удовлетворению внешнему — спокойствие моего существования, и ложному величию — мое простое счастье, скрывающееся в среде приятных мне друзей.

Однако, о господин мой, в жизни, как бы проста и ясна она ни была, не избежать осложнений. И я должен был по примеру подобных мне вскоре испытать это. И осложнение вошло в мою жизнь под самым очаровательным видом. Ибо, клянусь Аллахом, есть ли на земле очарование, равное очарованию красоты, когда она выбирает для своего воплощения лицо и формы девушки в возрасте четырнадцати лет?! И может ли быть, о господин мой, девушка более обольстительная, чем та, которой не ожидаешь и которая, чтобы зажечь твое сердце, заимствует лицо четырнадцатилетней юницы?! Ибо под этим видом, а не под каким-либо иным предстала та, о эмир правоверных, которая должна была навсегда запечатлеть мой разум печатью своей власти.