Уинстон Черчилль

Франция агонизировала. По поручению кабинета министров Черчилль обратился к нации 17 июня 1940 г.: “Новости из Франции очень плохие, я выражаю сочувствие доблестному французскому народу, который постиг ужасный удар судьбы. При всем этом то, что случилось во Франции, не меняет наших целей. Более того, мы стали единственной надеждой всего мира. И мы сделаем все, что в наших силах, ради того, чтобы быть достойными этой высокой чести”. На следующий день Черчилль поднялся в палате общин: “То, что генерал Вейган назвал Битвой за Францию, закончено. Сейчас должна начаться Битва за Британию. От итогов этой битвы зависит выживание христианской цивилизации. От нее зависит наша английская жизнь, продолжение существования наших установлений и нашей империи. Гитлер знает, что, либо он разобьет нас на этом острове, либо потерпит поражение в войне. Если мы сможем выстоять, вся Европа в конечном счете будет освобождена, и жизнь поднимется на новые высоты. Если же мы потерпим поражение, то весь мир погрузится во мрак нового средневековья. Давайте же исполним наш долг так, чтобы люди через тысячу лет говорили: “Это был их лучший час”.

Произнеся эти бескомпромиссные слова, Черчилль отрезал дорогу назад тем, кого он считал способными пойти на примирение с Германией. В письме американскому адмиралу Кингу 24 июня 1940 г. он пишет о необходимости сделать так, чтобы в будущем английское правительство, “если оно даже не будет поддержано Соединенными Штатами, не оказалось сбитым с толку и не приняло германскую опеку. Было бы неплохо, если бы вы смогли передать ощущение возможности такого поворота событий президенту”.

Франция подписала капитуляцию к том самом вагоне посредине Компьенското леса, где двумя десятилетиями ранее принимала делегацию поверженных немцев. Британская пресса этих дней много писала о нации, замкнувшейся в себя, не любящей путешествовать, о французах, слишком поглощенных своими любовницами, своим супом, своими маленькими земельными участками. Чемберлен, хотя и считал поражение Франции “ударом”, все же испытывал удовлетворение от того, что “мы теперь свободны от всяких обязательств. Лучше бы они с самого начала были нейтральными.” Король радовался, что “теперь некого баловать”. Хэнки испытал “почти облегчение”.

Ожидая худшего, Черчилль укреплял единоначалие. В этой войне не будет подспудной схватки между военными-профессионалами и охочими до авантюр любителями. Черчилль твердо занял созданный им пост министра обороны и ни один военный авторитет не мог оспорить его полномочия. Разумеется, он дал больший простор людям с неортодоксальным мышлением, таким как Бракен, Десмонд Мортон, профессор Линдеман, Бивербрук. Самой суровой критике его административная карьера подверглась со стороны Ллойд Джорджа, который напомнил, что в его военном кабинете были министры высшего персонального калибра - Бальфур, Милнер, Остин Чемберлен, Керзон. Их трудно было сравнить с “поддакивателями” нового черчиллевского окружения. Довольно суровыми критиками британских лидеров были американцы. Не веривший в британское выживание посол Джозеф Кеннеди подает Черчилля (15 июля) как “пьяницу, двумя руками хватающегося за бутылку, чьи суждения редко бывают здравыми”. Другой американский дипломат изображает Черчилля “пьяным половину своего времени”. Скепсис - характерная черта американских оценок выживаемости Британии.

Новая жесткость супруга не прошла незамеченной для Клементины. 27 июня эта женщина пишет поразительное письмо мужу. “Мой дорогой, я надеюсь ты простишь меня, если я скажу тебе нечто, что ты, с моей точки зрения, обязан знать. Одно лицо из твоего окружения (верный друг) сказал мне о существующей опасности того, что люди из твоего окружения выражают общее отсутствие симпатии к тебе из-за саркастических грубых замечаний и излишне жестких манер - кажется, твои секретари согласились быть послушными школьниками и «вынести все» падающее на их плечи и стараться избегать твоего общества. В результате они будут потеряны как носители идей и как исполнители. Я была удивлена и поражена, потому что все эти годы я привыкла к тому, что все работающие с тобой и на тебя любят тебя. Я ответила, что пресс событий видимо слишком велик.

Мой дорогой Уинстон, я должна признаться, что заметила ухудшение в твоих манерах; ты не столь приветлив как обычно. Твоя задача отдавать приказы всем, кроме Короля, архиепископа Кентерберийского и спикера; ты можешь наказать любого и каждого - именно твоя огромная власть должна сопровождаться цивильностью, вежливостью и, желательно, олимпийским спокойствием… Мне было бы невыносимо думать, что те, кто служит стране и тебе, не любят тебя, не восхищаются тобой, не уважают тебя из-за приступов гнева, озлобленности и грубости. У них вызреет либо злоба, либо менталитет рабов. Я написала это письмо в Чекерсе в прошлое воскресенье, порвала его и сейчас написала заново”.