Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Историческая колыбель и духовное сердце — таким, в общих чертах, был первый ментальный пласт восприя­тия этой земли русским сознанием.

Последняя треть XVIII века стала периодом, когда рус­ское общество стало обращать на Малороссию всё больше внимания, как бы открывая её для себя. В этот период на­чинает формироваться второй ментальный пласт восприя­тия этой земли, когда в центре внимания оказывался уже её современный облик. Почему именно тогда обозначился интерес русского общества к этому региону и стало менять­ся его видение? Причин тому несколько.

Прежде всего, разительным образом изменилось само российское общество (речь идет, в первую очередь, о его высших кругах). Петровские преобразования начала XVIII века привели к революционным переменам не толь­ко в государственном устройстве или положении церкви — поменялась сама целеполагающая идея страны. Глубокие перемены произошли в культурном и мировоззренческом облике правящего класса России.

Но вызревать они начали ещё задолго до Петра. Кор­ни многих социально-психологический процессов, сде­лавших возможной петровскую культурную «революцию сверху», берут начало в Расколе. Ведь его главным, хоть и неожиданным и даже нежеланным результатом ста­ла эрозия убеждённости русского общества (и прежде всего его правящего слоя) в собственной исторической и духовной правоте, в способности и возможности жить по-своему и не считать, что кто-то знает истину лучше, тогда как свой путь — сплошная ошибка. Какими бы глу­бокими соображениями церковного и светского плана ни руководствовались устроители реформ из окружения царя Алексея Михайловича и патриарха Никона, оберну­лись нововведения (а может, не столько они сами, сколь­ко методы их утверждения, как бы предвосхитившие петровские) именно расколом:церкви, общества, народа и власти, русского сознания.

Позднее этот психологический комплекс — о том, что «нет пророка в своём отечестве», — и убеждённость в сво­ей историософской «ошибочности» станут неотъемлемы­ми спутниками российской жизни, прочно прописавшись в сознании численно хоть и не самых больших, но влия­тельных общественных групп и течений. Но Раскол лишь заложил к этому некоторые предпосылки. Вестерниза­ция же начала XVIII века сделала эту психологию одним из определяющих векторов российского исторического процесса. Если в середине XVII века носителями «истины» и учителями выступали православные греки, то в XVIII — протестантско-католическая и быстро секуляризирующа­яся Западная Европа.

Укоренившиеся среди российского правящего слоя за­падноевропейские социально-политические доктрины и культурные нормы привели к тому, что его взгляд на мир и Россию стал иным. Получившее образование и воспита­ние по лекалам европейской мысли эпохи Просвещения, российское общество в массе своей начало оценивать себя с точки зрения «Европы», повторяя при этом и все евро­пейские мифы и стереотипы относительно России и её «допетровской» истории, например, о её «дикости», «неве­жестве», оторванности от цивилизации и культуры [48]

. За­падная Европа становилась эталоном, от которого вёлся отсчёт «культурности» (сословия, народа или территории), а Россия оказывалась «молодой» страной, лишь недавно вступившей в «цивилизованный» свет.

В географическом измерении это выражалось в том, что в российском сознании Россия стала воспринимать­ся как «Север». Скажем, так её называла русская поэзия XVIII века. Показательно и соотношение содержащихся в ней упоминаний географических объектов: чаще все­го встречаются Нева, Санкт-Петербург, Балтика, Двина либо античные топонимы. Стоит также вспомнить на­звания целого ряда российских изданий начала XIX века, таких как «Северная пчела», «Северные цветы», «Север­ный вестник», «Северная почта», «Полярная звезда» и т. п. И дело было не только в перенесении столицы, а с ней и центра культурной жизни из Москвы в Петербург, но и в том, что на Россию взирали как бы с позиций наблю­дателя, находящегося в Южной Европе, точнее, в некоей пространственно-временной точке античности.