Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Культурный разрыв с традицией сделал неизбежным по­иск российским европеизированным сознанием своего «я», своих историософских корней. И Киевская, и Московская Русь началом своей истории видели историю библейскую (ветхо- и особенно новозаветную), а корни своей идентич­ности полагали в христианстве. Причём идентичности не только историософской, но и национальной: русский на­род есть народ христианский, сложившийся из племён — «языков» как таковой благодаря приобщению ко Христу и христианской вере. А Россия к этому духовному корню, как уже было сказано выше, добавляла ещё и политиче­скую историю — древнерусский период. Теперь же, в духе европейской традиции того времени, таким корнем стала видеться языческая античность [49]. «Мы страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами», — описывал культурный контекст эпохи и вкусы российско­го образованного общества конца XVIII — начала XIX века декабрист И. Д. Якушкин

[50]. Отсюда и взгляд с южноевро­пейских позиций.

Но по мере вестернизации России и вхождения её в ев­ропейский мир, прежде всего в мир европейских идей и идеологий, всё зримей стала проявляться и другая тен­денция: стремление если и не вернуться к «прежней» Рос­сии, то хотя бы преодолеть резкий культурный и исто­риософский разрыв с прошлым [51]

. Началось осмысление истории и пространства России — уже с новых идейных позиций. И взгляд на Малую Русь теперь также во многом вёлся с иной точки зрения, чем это могло быть до петров­ской «революции сверху».

Да и сам объект восприятия за это время претерпел ради­кальные социально-политические перемены. На месте «Руси», пусть даже подвластной иноземному монарху и живущей под национальным и религиозным гнётом, оказалось совер­шенно новое образование — возникшая в результате восста­ния автономная Гетманщина с непривычным социальным обликом, за которым отчётливо виделся разрыв с прежней политической и культурной традицией. Кстати, ещё и поэто­му русское правительство поначалу настороженно отнеслось к казакам Хмельницкого и медлило с их принятием под вы­сокую руку: всё-таки это был мятеж (а потом и вообще анти­феодальное восстание) против законного короля, установлен­ных порядков и «легитимного» правящего класса.

Но Малороссия находилась в составе России уже целое столетие, почему же интерес к ней вырос лишь к концу XVIII века? Просто раньше внимание русского общества было отвлечено на другое. В XVII столетии было не до со­зерцательности: Южная Русь была охвачена войной, бур­лила и сама Россия. XVIII век — век реформ, войн, двор­цовых переворотов, культурных потрясений и массового наплыва в Россию европейцев, в том числе в знатные слои. Нужно было время, чтобы «переварить» эти новшества, найти себя, тем более что заданный Петром вектор вни­мания российского общества долгое время был сосредо­точен на видах, открывавшихся из «прорубленного» им «окна».

Лишь тогда, когда «новая» Россия обрела свои формы и устойчивость, а петровская эпоха уже сама стала историей, появилась возможность и желание замечать не только Ев­ропу. Стимулом к повороту внимания русского общества к другим регионам стала упоминавшаяся реакция на ве­стернизацию и поиск «новой» Россией своей подзатерявшейся идентичности. Подчеркнём — именно новой

Россией, а не Россией вообще. Не будь столь радикального разрыва с прошлым в начале XVIII столетия (отчасти заложенно­го, как уже говорилось, ещё полувеком ранее), не было бы и столь явного, а порой и мучительного поиска образован­ными слоями России себя и своего места в мире в после­дующем. Этот разрыв — с прошлым, народом, церковью, а после и с государством [52], стал поистине трагическим, по­служив причиной многих внутренних конфликтов в рос­сийском социуме, заявивших о себе к концу, а то и вовсе к середине XIX века.

Наконец, в конце XVIII века произошли крупные тер­риториальные приращения. Столь резкое увеличение тер­ритории должно было быть осмыслено, включено не толь­ко в российское политическое, но также в историческое и культурное пространство. Пути к бывшим польским землям и Новороссии лежали через Гетманщину, которая из окраины государства теперь превратилась во внутрен­ний регион и транзитное пространство, связи с которым резко усилились хотя бы уже только поэтому. И её образ также требовал осмысления.

Одновременно с этим в русском обществе шла выработка идентичностей. Можно согласиться с современным украин­ским исследователем, полагающим, что конец XVIII — на­чало XIX века было коротким периодом, когда «российская мысль ещё не считала “Украину” неотъемлемой частью сво­ей идентичности» [53]. Русское общество решало, «своя» Ма­лороссия или нет, «русская» она или какая-то ещё, то есть определяло границы и содержание русскости, тем самым осмысливая не только её, но и само себя.