Улан Далай

– Проходите, попейте чаю! – традиционно приветствовал Чагдара бритоголовый монах в багровой одеж-де. По узкому лицу, тонкой кости, по манере двигаться Чагдар опознал в нем донского калмыка. Так и хотелось расцеловать земляка, едва сдерживал нахлынувшие чувства.

Внутри пахло тысячью целебных трав, как пахнет только в приемной ламы-лекаря – эмчи. Запах был сильный, пряно-перечно-сладкий, но умиротворяющий. Монах указал Чагдару на стопку узких матрасиков посреди пустой залы, предлагая сесть, а сам поспешил к стоявшему в углу примусу – разогревать чай.

Чагдар оставил у порога чемодан, сел, огляделся. Магазин выглядел непривычно пустым. Когда-то здесь на многочисленных столах и столиках лежали блескучие отрезы тканей, медальоны, медная утварь, колокольчики и павлиньи перья, теперь же из всего убранства остались лишь высокие шкафы с выдвижными ящиками: большими внизу, маленькими повыше.

Между тем монах принес дымящийся котелок и две фарфоровые чашки. Котелок поставил на чугунную подставку, чашки – на низенький лаковый столик, больше похожий на скамейку для ног. Разлил чай, аккуратно зачерпывая деревянным половником, подал чашку гостю. Чагдар окунул по обычаю в чай безымянный палец, брызнул вверх, вниз и за спину, отпил глоток. Это была настоящая джомба с молоком, солью, маслом и мускатным орехом. Чагдар старался пить не торопясь, делая мелкие глоточки, но как ни пытался растянуть, чай быстро кончился. Монах молча взял чашку и вновь наполнил. Чагдар допил вторую чашку и, возвращая, произнес:

– Цадув!

Это простое, короткое слово означало, что он сыт, и подразумевало, что благодарен. Теперь можно и разговоры разговаривать.

– Вижу, что вы мой земляк. Из какого рода будете? – монах соблюдал церемонию встречи.

– Чолункин Чагдар, сын джангарчи Баатра…

– Да ты что! – хлопнул себя по бедрам монах, моментально перейдя на «ты» и на русский. – Я с твоим старшим братом Очиром в Галлиполи в одном лагере время коротал!

Чагдара словно ткнули внезапно в спину горячей головешкой.

– Отважный рубака твой брат! Как он? Жив?

– Жив, – односложно ответил Чагдар, не решаясь ничего добавить. – А вы из какого рода будете? – перенаправил он течение разговора.

– Куберлинов я, Анджука, из Власовской станицы. Духовное имя у меня Сандже. Гелюнг Сандже. А младший сын у Баатра манджиком был в хуруле, правильно я помню? Это ты, значит…

– Нет, я средний, – рассеял заблуждение собеседника Чагдар.

– Средний? – удивился гелюнг Сандже. – А средний же большим начальником при новой власти стал, так люди говорили. – Гелюнг замолчал и словно бы заново стал рассматривать Чагдара.

Ничего невозможно утаить среди калмыков. И надо же за 2000 километров от дома наткнуться на человека, столь осведомленного о тебе и твоей семье!

– А вы давно здесь, в дацане? – Чагдар опять попытался перевести разговор.

– С марта. А до этого то у одних родственников прятался, то у других, то у третьих. И ведь все время на меня доносили. Старики-соседи придут, попросят ритуал сделать, поблагодарят, а потом их дети на меня и настучат, комсомольцы ретивые. Научили большевики народ грамоте, пишут доносы и пишут… Приходилось бежать, снова и снова. Замучился жить, как заяц, и подался через всю страну, когда услышал, что дацан открыт. Я здесь вроде сторожа, хотя и воровать-то тут уже нечего. Хамбо-лама всех, кто остался в дацане, записывает теперь как работников: истопниками, уборщиками, дворниками.

По нынешним временам гелюнг Сандже был непривычно откровенен. Чагдар почувствовал, что должен как-то объяснить свое появление здесь.

– А я вот полечиться сюда приехал. У нас лекарей не осталось, думал, может быть, здесь…

– В феврале обоих эмчи забрали гэпэушники, вместе с ламой-живописцем. Хамбо-лама делал гадательный расклад, говорит, уже ушли они из этого мира… Все эти ящики, – гелюнг Сандже указал на шкафы, – заполнены снадобьями, а лечить теперь некому. У хамбо-ламы совсем ноги отказывают, еле двигается. В Бурятии ищут лекаря. Только все, кто жив остался, в ссылке. Но недавно нашли одного на свободе, может, и доберется сюда, – гелюнг надолго умолк, перебирая четки.

– Поразительно, что дацан не закрыли вовсе, – нарушил тягостное молчание Чагдар.

– Великая заслуга хамбо-ламы, да продлятся его годы, – гелюнг Сандже сложил ладони молитвенной лодочкой. – Всех начальников убеждает, что дацан вроде как посольство Далай-ламы, тибетская миссия. Но монахов это от рук ГПУ не спасает. Живем тут на свой страх и риск. Идти-то больше все равно некуда. Каждый день собираемся и молим великую мать-заступницу.

Хороша заступница! Чагдар вспомнил сказку, которую знал с детства. Обманом выведала Окон Тенгри, Небесная дева, где находится душа ее мужа-черта, и убила его. Убила и сына, чтобы не множить чертово племя, и, освежевав, привязала кожу и скальп сына к своему коню. А сама превратилась в трехглазую уродину. В одной руке – дубина, в другой – чаша из черепа, на шее – бусы из человеческих голов. Кого может защитить от зла Небесная дева, поступившая так со своими близкими? Она сама воплощенное зло, что требует новых и новых жертв…