Улан Далай

Ираида Степановна была теософкой, последовательницей и горячей поклонницей Елены Петровны Блаватской. Чагдар поначалу не знал, ни что такое теософия, ни кто такая Блаватская. Ираида Степановна терпеливо и подробно объясняла ему, что теософия никакая не религия, хоть в сам термин и вплетено греческое слово «бог». Но Ираида Степановна упирала на вторую часть слова – «софия», мудрость, которая объединяет религию, науки и культуру в поисках необъясненных законов мироздания и скрытых сил человека. Буддизм же, по мнению Ираиды Степановны, наиболее близко подошел к познанию природы человеческого ума.

– Это же гениально! – восклицала она, предваряя цитату хамбо-ламы, записанную в потрепанном блокнотике, который она хранила в потайном отделении на дне своей сумочки и носила всегда с собой. – «Существа в этом мире живут в неведении, они сами призывают и рай, и ад. Если мы смотрим на мир через призму негативных эмоций, то он кажется адом. Если мы настроены на любовь, тогда этот мир – рай».

Как ни смотри на сегодняшний мир, мысленно возражал Чагдар, все равно до рая нам далеко. Но вслух не спорил.

– Потому и следует спокойно относиться к этим чисткам, – убеждала Ираида Степановна. – Уходят лучшие, чтобы успеть переродиться и повзрослеть к моменту, когда они понадобятся на этой планете. Мой сын и невестка туда ушли, они нужны в светлом завтра. Мы, теософы, мечтали создать всемирное братство без различия расы, пола, касты.

– То есть коммунизм?! – изумлялся Чагдар. – За что же тогда общество запретили еще в начале двадцатых?

– Ну, может быть, нас уничтожали потому, что коммунизм, предполагающий присутствие Абсолюта как высшей ценности, привлекательнее, чем коммунизм с черной дырой на вершине… Серьезная конкуренция для большевизма… Сейчас вот на место Абсолюта ставят Сталина…

Ираида Степановна помолчала и добавила свистящим шепотом:

– Но он же смертен! А детей в школе учат воспринимать его как бессмертного и незаменимого! Для них же случится трагедия, когда Сталин умрет! Для них мир рухнет!

Про смерть Сталина Чагдар никогда не думал и сейчас признавался себе, что запрещал даже представлять себе такое. Сталин действительно казался вечным и несокрушимым. Испокон веков калмыки принимали белых царей за воплощение Белой Тары, бодхисаттвы сострадания, защитницы и целительницы всех существ во Вселенной. Теперь место царя-самодержца занял Сталин, по его слову могли казнить и миловать любого в огромной державе. Он стал воплощением того самого Абсолюта, о котором говорила Ираида Степановна.

Чагдар и ждал прихода старой теософки, и боялся новых встреч. Каждая беседа с Ираидой Степановной прокалывала дырочку в его убеждениях, с каждым днем он все больше страшился, что может превратиться в настоящего оппортуниста.

Чтобы не сползать в мистицизм, Чагдар решил взяться за перевод на калмыцкий опубликованной в сентябре работы Сталина «О диалектическом и историческом материализме», надеясь во время вдумчивой работы вновь обрести под ногами твердую марксистскую почву. А когда ситуация изменится и Чагдар вернется в Калмыкию, перевод можно будет опубликовать в местной печати. После всех арестов в республике наверняка не осталось специалистов настолько грамотных, чтобы переводить серьезные философские труды. И потому, полагал Чагдар, работа его в любом случае принесет пользу.

«Вещественный, чувственно воспринимаемый мир, – читал Чагдар, – к которому принадлежим мы сами, есть единственный действительный мир…» Но какие тому доказательства, спрашивал сам себя Чагдар, вставая на позицию Ираиды Степановны?

«Наше сознание и мышление, каким бы сверхчувственным оно ни казалось, является продуктом вещественного, телесного органа, мозга». А если наш мозг и впрямь работает как радиоприемник, принимая переданные откуда-то сигналы?

А понятие общественной собственности… Если продукт принадлежит обществу в целом, кто имеет право решать, как его распределять?

Чагдар осознавал, что незаметно подпал под влияние чуждой, опасной для жизни идеологии и не может самостоятельно выбраться из этих пут. А впереди еще ждала встреча с монахом, просидевшим взаперти тысяча сто девяносто два дня.

Лишь однажды Чагдар осмелился посмотреть на затворника, заглянув за тонкую переборку. Это было зимой, морозы стояли такие лютые, что поутру переплеты окон в келье Чагдара покрывались инеем, а изо рта шел пар. В неясном свете, проникавшем в глубь каморки из приоткрытой двери, Чагдар увидел неподвижный силуэт бородатого человека в одежде, в какой ходили монахи на службу в дацан до ареста. Он сидел, закрыв глаза, свернув ноги и положив руки на колени ладонями вверх, и, казалось, не дышал. Может, это уже застывший труп? Но прикоснуться к телу Чагдар не посмел, решил подождать до следующего утра. Утром карабкался по лестнице наверх, невольно начитывая про себя мантру. Увидев пустую миску, выдохнул: живой! С точки зрения материалистической науки это было совершенно необъяснимо: каким-то чудом монах оставался живым в смертельном холоде.