Уорхол

Наркотики, секс, нарциссизм, паранойя, эксгибиционизм, безучастность, душок садизма наполняют этот раздираемый страстями мир. Мы видим крупным планом, как Нико подрезает себе челку, ее сына Ари, который зовет ее «мама», а она, свободно разговаривающая на семи языках, отвечает ему по-французски. Видим лесбиянку Мэри Вудроу, переругивающуюся с Сьюзан Боттомли. Мэри Менкен, в черной шляпе, исполняет роль сварливой матери, рядом Герард Маланга играет ее сына. Марио Монтес, в черном парике, длинных перчатках и мантии из органди, с густо накрашенными ресницами, наложенными на щеки румянами перламутрового оттенка, заявляет, что «она» – всего лишь домохозяйка.

Один из наиболее любопытных эпизодов представляет Эрик Эмерсон. Он стоит в середине цветного пятна, в ярких красно-белых лучах стробоскопической лампы, размахивает куском алюминиевой фольги, с нарциссическим восторгом смотрится в нее, как в зеркало, и поет бесконечный текст такого содержания: «Мой пот такой нежный… Я люблю вкус своего пота… Пот такой волнующий… У пота разный вкус, и он зависит от людей… Но вкус его всегда приятный. Я хотел бы быть капелькой пота, которую кто-нибудь слижет. Вот я теку по шее, и чей-то язык тянется ко мне, желая остановить мое скольжение… а потом я попадаю в тело другого, в самую его глубину, внутрь…» Перечисляя все это, он снимает рубашку, затем все остальное и наслаждается своей наготой: «Я доставляю удовольствие людям. Я знаю, как сделать их счастливыми… Я – человек, которого невозможно забыть…»

В это время на другой стороне экрана, в ослепительных лучах мерцающего света с психоделическими эффектами, появляется Эмерсон, занятый разговором с другими персонажами. Их диалога не слышно: звук почти убран, это сделано для того, чтобы подчеркнуть значение другого кадра.

Декорацией для следующей сцены служит сама «Фабрика», и этот эпизод – для всех самый памятный. В нем центральный персонаж – Ондин. Действие разворачивается в крайне наэлектризованной атмосфере. Мы наблюдаем, как Ондин снимает с себя пояс и, воспользовавшись им как жгутом, делает сам себе инъекцию метадрина, затем поворачивается к камере и спрашивает кого-то, может ли он начинать. ОК? И он начинает… Сначала объявляет, что он – Папа Римский, но он не может выполнять его функции, поскольку его пока не избрали. Вот его монолог: «Я буду с вами разговаривать от лица Папы, но не в качестве Папы, а в качестве человека. Хорошо? Ладно, полагаю, что вы хотите знать, чьим папой я являюсь… Господи, их почти всех уже нет в живых! Моя паства – это педики, трансвеститы, воры, убийцы, отбросы общества…»

После этой речи на экране с левой стороны появляется девушка с челкой, очень скромного вида. Она пришла исповедаться. Сцена начинается «мягко»: Папа-Ондин спрашивает, что ее беспокоит, убеждает ее не смущаться, делает короткое отступление на тему парфюмерии, затем возвращается к исповеди. Героиня – девушка не очень сообразительная и наверняка не привыкшая к словесным турнирам, постоянно вспыхивавшим на «Фабрике», считает неправомерным узурпирование Папой-Ондином духовной власти и сообщает, что в данных обстоятельствах она не решается приступить к исповеди. До этого момента все было нормально.

– Дитя мое, ты можешь рассказать мне все, – шепчет Папа-Ондин. – Но почему ты не хочешь исповедаться?

– Я не могу исповедаться, потому что ты – фальшивка. Я, например, не прикидываюсь кем-то другим и не заставляю всех в это поверить.

Папа-Ондин притворился, будто не расслышал, а может, и вправду ничего не слышал, поэтому он снова повторил свой вопрос и, на беду, получил в ответ, что он фальшивка. Тогда Папа-Ондин выплеснул ей прямо в лицо кока-колу из стакана, который все время разговора держал в руке.

– Я – фальшивка?

– Именно так, – упорствовала девушка.

Тогда пришедший в ярость Ондин совершенно забыл о взятой на себя миссии и дал ей пощечину.

– Ну ладно, я тебе покажу, несчастная. Это ты фальшивка. Фальшивка и свинья! Пусть Господь тебя прощает!

Следует второй удар по лицу, еще более сильный, чем первый.

– Мерзавка, фальшивка, сука. Вон отсюда!

Девушка наконец понимает, что происходит.

– Остановитесь, – дрожащим голосом говорит она. – Не трожьте меня!

Но Ондин, войдя в раж, продолжает осыпать ее оскорблениями и ударами:

– Сама фальшивка, гадина, свинья! Подлая! Мадемуазель фальшивка!

В панике девушка убежала, а Ондин бросал ей вдогонку:

– Как эта свинья осмелилась! Как она посмела прийти сюда и назвать меня фальшивкой! За кого она себя принимает? Вы видели это, нет, вы видели это!

Ондин продолжал орать в том же духе, не в состоянии успокоиться от нанесенного ему оскорбления:

– Ты не имеешь права. Ты врешь, ты издеваешься! Но твоя же собственная жизнь тебя погубит!

Наконец он сдался:

– Мне жаль, но я не могу продолжать.

Потом, начав понемногу успокаиваться, взял себя в руки и, поняв, что пленка на бобине еще не закончилась, начал импровизировать, выпустив следующий «перл»:

– Единственное, что я могу добавить – это может стать историческим документом…

Исторический документ! Уже!