Уроборос. Проклятие Поперечника

— Ты будешь предтечей, так сказать, первого президента Тартарии, как Иоанн у Христа. Тоже ведь неплохо. А? Историки и политологи найдут какую-нибудь неточность в твоей избирательной компании, пресса раструбит об этом на весь мир, и вот ты уже не первый президент, а переходный элемент между устаревшим царизмом и демократией. Извини, первым президентом Тартарии буду я. Никак мне нельзя быть вторым.

Мне хотелось что-то ещё сделать с ушами Кедрина: например, завернуть их в трубочку, сложить конвертиком или домиком, превратить в машинку или самолетик, — какой-то мальчишеский азарт проснулся во мне, словно детством дохнуло; уши предтечи постепенно превращались в любимую мою игрушку, без которой жизнь казалась невозможной.

— Завтра у тебя пресс-конференция, — сообщил я. — Она уже назначена, анонсировано важное заявление. Журналисты соберутся со всех стран, так что не ударь лицом в грязь. Текст заявления подготовлен, шаг влево, шаг вправо и — ку-ку. Слов там немного, так что потрудись выучить. Даже я выучил, хотя говорить их не мне: "Я устал. Я ухожу. Я очень болен. Выполнять обязанности президента больше не в состоянии. Передаю Тартарию в хорошие добрые руки Дмитрия Дмитриевича Дорогина. Надежнее его никого нет — молодой, энергичный, правильный. Он не подведёт. На досрочных президентских выборах голосуйте все за него. Уверен в его победе!" И морду при этом сделай такую — ме-ме-ме — чтоб все тебе слегка посочувствовали, но и порадовались, что наконец уходишь, а меня бы приняли с восторгом. Ты понял или нет?

— Понял, понял, — скулил Кедрин.

— А самое главное — уши в порядок приведи.

— Хорошо, хорошо…

Третьего уха у Кедрина не было, так что пришлось довольствоваться двумя — посчитав, что на сегодня с предтечи довольно, я оставил его уши в покое, чем тот поспешил немедленно воспользоваться: вскочил, насколько вообще могла вскочить его грузная фигура, выбежал из-за стола, насколько она вообще могла выбежать, и неожиданно высоким голосом, почти контральто, взмолился:

— Только мою семью не трогайте! Оставьте им нажитое!

— Хочешь сказать — наворованное? Обещать не буду, потому что один из моих золотых принципов — нарушать все обещания без исключения, от самых мелких до самых важных. На том все мои победы и достижения зиждутся. Но ты мне не то чтобы нравишься, просто близок в плане того, что предтеча всё ж таки. Просьбу ты свою высказал, а дальше тебе придётся просто надеяться, верить, и самое главное — любить. Научись любить меня всем сердцем и всем разумением своим. Может, тогда исполнится твоя просьба. Но не факт…

Слова предтечи ни о чём не говорили Дмитрию Дмитриевичу. Понятно было, что этот переходный элемент скажет — всё, что угодно, лишь бы сохранить хоть маленькую толику своего утраченного авторитета в политических и экономических кругах Тартарии, не растерять нажитое непосильным трудом! Слова этого человека были похожи на звуки, издаваемые жертвой — незачем было к ним прислушиваться. Другое дело — движения — за ними необходимо было внимательно следить и моментально на них реагировать, чтобы не дать добыче ускользнуть, — Дмитрий Дмитриевич чувствовал себя хищником, удавом, который постепенно сдавливает свою добычу, медленно лишая её возможности дышать, — кропотливо изучить все денежные реки и ручейки, вытекающие из финансового океана Тартарии и втекающие в безразмерные карманы кедринской шоблы, включая его самого, его родных и близких, друзей и знакомых, постепенно, один за другим, перенаправить их в другую сторону, опустошить безразмерные карманы воров, сделать их дырявыми, — пусть расхитители народной собственности идут работать на шахту, или на железную дорогу, или лес валят; капиталы, незаконно ими нажитые и выведенные за границу, вернуть обратно в Тартарию, направить на реальные нужды народа, — это справедливость умного удава.

И всё бы ничего, но вот что показалось Дмитрию Дмитриевичу странным: когда он после Кедрина подошёл к микрофону и начал произносить на весь мир первую свою речь в качестве Президента Тартарии, составленную целой командой политтехнологов, отредактированную им и заученную до последней буквы, он понял, что совсем не слушает самого себя, как перед этим не слушал предтечу и председателя, словно его разум на время отключил эту функцию, как экономный хозяин отключает в своём доме свет днём, чтобы напрасно не жечь электричество, но пришёл вечер, настала ночь, а свет, сколько Дмитрий Дмитриевич ни щёлкал рубильником, не желал включаться, — вероятно, перегорела лампочка или проводка, — оставалось стоять в темноте и ждать наступления нового дня, чтобы при естественном освещении починить искусственное.