Уроборос. Проклятие Поперечника

Взбудораженный и оглушённый шлепками, почти утонувший в волнах, поднятых Лангобардом, я плыл за ним, выбирался из бассейна, мы вытирались махровыми полотенцами, одевались и шли к камину, где над огнём в двух котлах уже подогревалось адское варево, которое Лангобард называл завтраком — травяной чай с чагой, несколько раз перекипевший и превратившийся в горькую чёрную жижу, пахнущую чем-то смертельно ядовитым, каша, многократно подгоревшая при подогревании, отскобленная ото дна, переворошенная и раскрошенная, такого же цвета, запаха и вкуса, как жижа в первом котле; даже в самом начале готовки эта еда и питьё не казались свежими, потому что Лангобард принципиально не мыл котлы, смешивая новые продукты с остатками старых, объясняя это так: "Новое постепенно становится старым, без старого новое появиться не может, подобно змеиной коже, оно растёт, созревает и крепнет под старым, защищающим его от превратностей судьбы. Если котлы полностью отскоблить и помыть, избавив их от старых огарков, то еда и питьё, может быть, и будут чище и вкуснее, но не правильнее. Огарки обязательно в процессе готовки должны передать свой жизненный опыт и энергию новому поколению пищи". Присутствие в еде и питье своих длинных седых волос Лангобард никак не объяснял, а я и не спрашивал, просто без брезгливости и недовольства вытягивал их и выбрасывал, словно это рыбьи кости, не съедобные, но естественные.

После завтрака мы отправлялись на дообеденный обход: Лангобард легкими тычками вынуждал меня идти чуть впереди, — как только мы выходили за пределы замка, мне, как впередиидущему приходилось выбирать направление, — я, конечно же, много раз спрашивал, куда в первую очередь пойдём сегодня, но каждый раз получал один и тот же ответ — Первоначальное направление выбирает впередиидущий, — я делал первый шаг, а Лангобарду только того и надо было, — например, я выбирал Лес, Берег, Библиотеку, — а он бил ладошкой меня по спине так, что по округе от удара проносилось эхо, и орал: "Неправильно! Сегодня тебе присваивается почётное имя Идущий-не-туда. Как ты вообще делаешь выбор, куда сегодня пойти в первую очередь? Просто тупо смотришь вперёд и идёшь туда, потому что там трава зеленее, небо яснее и так далее? Объясни мне, пожалуйста, на чём ты основываешь свой выбор? Я хочу услышать аргументы". Я пожимал плечами, потому что, действительно, не мог объяснить, почему выбрал то или иное направление, и, честно сказать, не видел в этом смысла, ни капли не сомневаясь, что, какое бы направление я не выбрал, Лангобард всё равно сочтет его неправильным и найдёт кучу аргументов, объясняющих, почему сперва надо пойти в противоположном направлении, — например, он говорил: "Сперва пойдём через поле к Лесу в сторону Города, потому что — смотри — ветер там колышет вершины деревьев, тогда как в лесу с другой стороны Дороги не колышет. Колыхание — это явный знак, что надо выбрать то направление". А в следующий раз объявит, что колыхание — признак того, что туда идти не стоит. И так происходило всегда, без единого исключения, — я к этому привык, поэтому не оспаривал его аргументы и не выдвигал собственные, молча брел в указанном Лангобардом направлении. Если мы встречали в лесу или на окраине города какого-нибудь интересного путника, который, едва заметив нас, подходил и затевал беседу на какую-нибудь, неважно какую, тему, то потом Лангобард радостно начинал орать на всю округу, когда мы оставались вдвоём и никто, кроме меня, казалось, не мог его услышать: "Я же говорил! Я же говорил! Вот что значит выбрать правильное направление. Интересный путник, незабываемый опыт общения! А если бы пошли туда, куда ты хотел, бродили бы сейчас по пустынному Берегу и злились друг на друга". Если же мы никого не встречали, Лангобард всё равно потом орал: "Я же говорил! Какое прекрасное нам здесь выпало время — заглянуть себе в душу, помолчать, поразмышлять! А так бы встретили целую толпу бессмысленных болтунов, от которых не знали бы, как избавиться, льющих словесную воду, которую нельзя выплескивать на страницы отчёта".

В беседах с путниками, когда таковые случались, мне нельзя было не участвовать, потому что Лангобард прилюдно и, в том числе — не прилюдно — осуждал это, глядя на меня сверху вниз, как на букашку, неожиданно откуда-то вылезшую, спрашивал, словно каблуком придавливая: «А ты чего всё время молчишь? Сказать нечего? Неудивительно. Ведь тебя зовут Всё-время-молчащий», — так что я вынужден был во время бесед вставлять какое-нибудь своё слово, которое практически сразу же прерывалось гулким ударом ладони по моей спине и очередным ором: «Молодо-зелено! Пока не соображает, что говорит. Уж лучше бы молчал!»

Обижаться на Лангобарда было совершенно бессмысленно — всё равно что обижаться на тучу, которая, проплывая по небу над тобой, неожиданно приняла форму надписи: «Какой же ты всё-таки идиот!» — стереть невозможно, да и само по себе это — нечто настолько невообразимое, что, если уж случилось, остаётся только развести руками.