Утомленные вином

В результате в начале апреля 1876 года Софтья Карловна вместе с девочками уехала к своей сестре Аделаиде в Петербург.

Но истинная причина заключалась, конечно, не в этом, а в отсутствии средств.

Саврасов вновь попытался «забыться» в вине.

Двадцать девятого мая 1882 года умер от чахотки Василий Григорьевич Перов.

Великий мастер жил в бедности, хотя при желании еще в пору расцвета таланта мог обеспечить себе будущее.

Нелегкие детство и юность, борьба за существование, напряженный труд, тяжелые личные переживания — все это подорвало его силы, преждевременно свело в могилу.

Саврасов тяжело переживал эту утрату. Умер не только великий русский художник, но близкий друг, родственная душа.

А всего через десять дней последовал новый удар.

8 июня Саврасов получил официальное извещение, в котором академику и надворному советнику сообщалось об его увольнении из Училища живописи, ваяния и зодчества.

Это был страшный удар. Саврасов терял не только место, работу, свой класс, учеников, которых так любил.

Бумерангом это увольнение било и по ученикам, которые прекрасно понимали, какое великое счастье выпало на их долю.

У Саврасова была славянская душа: добрая, сострадательная и отзывчивая. Доброжелательность к людям. И странная робость к застенчивость.

Коровину представлялось, что учитель живет в каком-то другом мире.

Никто не видел, чтобы он когда-либо сердился, ссорился, выходил из себя или спорил.

Была в нем мудрость жизни, унаследованная от дедов и прадедов, простых и терпеливых русских людей, оставшихся безвестными в непроницаемой мгле столетий.

Алексей Кондратьевич был не столько учителем, сколько старшим другом, духовным наставником своих учеников.

Без Саврасова не было бы Левитана. Саврасов своим искусством как бы подготовил приход замечательного мастера лирического интимного пейзажа.

Восприняв уроки учителя, испытав в ранних работах его прямое влияние, Левитан, как всякий крупный самобытный талант, пойдет дальше собственной дорогой, сделает яркие художественные открытия, создаст новый пейзаж, который станет провозвестником пейзажной живописи следующего, XX века.

Да он и не учил в прямом смысле этого слова, а старался лишь, как вспоминал потом Левитан, «настроить» человека на пейзаж.

«Мастерская Саврасова, — писал художник М. Нестеров, — была окружена особой таинственностью, там священнодействовали, там уже писали картины…»

Вся беда была только втом, что эта «таинственность» не вызывала восторга у начальства, у консервативно настроенных преподавателей.

Новые идеи Саврасова, так же как и его друга Перова, не нравились сторонникам педагогической рутины.

Все новое, нестандартное вызывало у них раздражение и недовольство.

Саврасову не раз указывалось на его педагогические «вольности». Но, человек мягкий и уступчивый, он проявил твердость, не отказался от своей системы.

Его популярность среди учащихся, любовь и уважение, которыми он пользовался, лишь подливали масла в огонь.

Администрация училища относилась к нему с возрастающей, затаенной враждебностью.

И вот теперь эта враждебность нашла выход.

Теряя место, Савросов терял не только любимых учеников, но и известное общественное положение, и постоянное жалованье.

В сущности, он терял все. Без семьи, без жены и дочерей, без работы, без средств, он остался в полном одиночестве.

Алексей Кондратьевич тяжело переживал семейный разрыв, тосковал о дочерях.

Он навещал Софью Карловну.

Это были печальные встречи, так как оба знали, что все мосты сожжены и к прошлому нет возврата.

«Отец, — вспоминала дочь Саврасова Вера, — не хотел учить меня рисовать или лепить, находя, что художники обречены на полуголодное существование, даже имея талант.

Этот взгляд оправдался на нем самом. В борьбе за существование он прямо изнемог, и, не имея со стороны семьи крепкой моральной поддержки, стараясь забываться от жизненных невзгод, он начал пить, погубил этим себя, свой талант, разрушил семью».

В довершение всего художник начинал слепнуть.

Все эти невзгоды приводят живописца к тяжелой психической депрессии.

Мастер бесконечно одинок в шумном и суетливом мире.

Понятно, что при такой жизни его пагубная страсть должна была принять еще более острую форму.

И она приняла ее.

Рдяный свет вечерней зари разлился по небу. Осколки заката опрокинулись в зловонные лужи Хитровки.

Из отверстых пастей кабаков валил смрад.

Лиловые тени сумерек бродили по мокрой булыге.

Призрачные фигуры босяков растворялись в навалившемся мраке.

Зажглись фонари.

По кривому переулку неверным шагом шел высокий мужчина.

На его сутулые плечи накинута хламида. Широкополая шляпа, большая всклокоченная седая борода, бледное лицо с горящими впалыми глазами.

Алексей Саврасов… Вот уж скоро десять лет, как изгнанный из училища академик живописи каждодневно обивает пороги кабаков и ночлежек.

— Отрущобился, — говорили люди.

Говорили, вздыхали и ахали.

А Саврасов голодал.

Торговал за бесценок картинами и копиями со своих старых холстов. Никто серьезно и не пытался помочь ему.

И он погибал на глазах всей Москвы.