Утопающий во грехе

— Вы лучше мне объясните, Модест Владиленович, почему вы с панагиара даже отпечатков пальцев не стерли? Ведь не было бы их там, и доказать вашу причастность было бы сложнее… Нет, мы бы, конечно, все равно доказали… Но почему вы проявили вдруг такую беспечность?

— Егор Аверьянович, я вам скажу, но поверите ли вы мне? — опечалился Замотаев. — Тут речь о материях тонких, психологических… Ну, извольте. Отпечатки я не уничтожил потому, что решил проверить судьбу. Всего-навсего. Ведь я понимал, какой грех совершил, утащив панагиар из святого храма. И потому решил: если Господь меня решил покарать, то штуковину эту все равно найдут, и меня вместе с ней. А от кары небесной разве можно укрыться, следы заметая?

— Раз вы понимали, какое преступление замыслили, зачем же вы вообще на это пошли? — удивился Абелин.

Замотаев вздохнул.

— Я ведь шел и не знал — украду или не украду? Честное слово, не знал! И если бы этот остолоп староста не оставил меня одного, я бы точно ничего не взял. Но когда он ушел, я уже не мог остановиться. Вот видите, от какой мелочи зависит судьба человека? Был бы староста рядом со мной, остался бы я чист перед законом и Господом.

— Значит, без сторожа под боком мы не можем? Ответственность на себя возложить неспособны? — упрекнул Абелин.

— Ну почему же? Но ведь сказано: погибели предшествует гордость, а падению надменность… Вбил себе в голову, что могу все сделать так, что меня не найдут. И думал, что все рассчитал. Я ведь намеревался все сделать так, чтобы староста ничего не заметил. А когда хватятся, думал, то поздно будет. И потом… Служители культа не любят мусор из церквей выносить. Там у них столько тайн хранится, что посторонним делать нечего. Они только совсем в крайних случаях к милиции обращаются. Зачем им вопросы: откуда это у вас да кому принадлежало?

— Ну, вы от жизни отстали! Это в советские времена они опасались, а сейчас…

— Наверное, вы правы, хотя… Увы, они — люди, всего лишь люди. И потому тоже вожделеют и жаждут. И страшатся.

— Модест Владиленович, а вы сами, часом, в семинарии не обучались?

— Нет, Егор Аверьянович, я другие университеты кончал. Хотите, расскажу?

Уж очень хотелось Замотаеву поведать о своей жизни, видел Абелин, потому останавливать его не стал.

Оказалось, вырос Модест Замотаев в семье сильно пьющего учителя пения, отсюда и нелепое имя, из-за которого он претерпел в детские годы много насмешек и унижений. Однажды темной и холодной осенью мальчик Модест, старавшийся появляться дома как можно реже, оказался у церкви, где его приметил и пригрел священник — отец Василий. Он проявил к Модесту такое искреннее участие, что мальчик проводил в церкви все свободное от школы время, постигая заодно таинства службы и библейских текстов.

Отец Василий был человеком необъятной доброты и необыкновенного обаяния. Но через несколько лет в храме его сменил отец Антоний, и Модест увидел своими глазами, что священник может быть и сластолюбцем, и сребролюбцем. В душе и мыслях Модеста, где отец Василий без устали сеял доброе и светлое, отец Антоний совершил страшный погром и поистине вверг его душу в сомнения. С тех пор Модест, встречаясь со служителями церкви, всегда первым делом устанавливал для себя, кто перед ним — отец Василий или отец Антоний? И если ему представлялось, что Антоний, то поступал с ними соответствующе…

Слушая Замотаева, Абелин вдруг ясно понял, что вот тут где-то рядом та тайна, которую он пытался разгадать все последние дни.

— И что дальше, Модест Владиленович? — осторожно спросил он. — Что значит — поступал с ними соответствующе?

— Ах, Егор Аверьянович, не разочаровывайте вы меня, — ушел от ответа Замотаев. — Я думал, вас история мытарства молодой души взволнует! Потому что помышление сердца человеческого — зло от юности его. А вам все преступления мерещатся! Я призвал тебя проклясть врагов моих, а ты благословляешь их!

— Никого я не благословляю, — пожал плечами Абелин. — Только учтите, если вы хотите сообщить следствию о каких-то новых обстоятельствах, времени у вас осталось немного. На днях я заканчиваю расследование, а там…

— Понимаете, вот вам лично про новые обстоятельства я поведать готов, а вот следствию… Вы-то, я вижу, человек хороший, а следствие — это в моем представлении просто зверь какой-то. А сказано нам: не предай зверю душу горлицы.

— Ладно-ладно, Модест Владиленович, про горлицу-то тоже, знаете, перебор. Из вас горлица…

— Увы, действительно, душа моя не голубица, у которой крылья покрыты серебром, — согласно поник головой Замотаев. — Но на большие откровения я сегодня не способен, Егор Аверьянович. Не готов. Дайте мне пару дней, чтобы я мог разобраться с сердцем своим.

— Только не забывайте, что лукавое сердце человеческое более всего и испорчено…

Слова эти Абелин как-то услышал случайно, но сейчас они пришлись настолько кстати, что он не мог их не вставить.

— Ого! — насмешливо восхитился Замотаев. — Книгу пророка Иеремии цитируете… А дальше что там, помните?

Абелин покраснел. На кой, спрашивается, ляпнул? Чего хотел показать? Разумеется, ничего он больше не помнил.