В черном списке

Да, это был не обычный процесс, а Южная Африка не была обычной страной. Те, кого в суде называли «предателями», были преданными представителями всех рас. У них была надежда. Время открытий не миновало, только цель стала иной. Джойс Кэри писал об Африке: «Все должно быть открыто снова, открыто заново, сформулировано по-новому тысячи раз».

Мы стояли на мосту у перил. Тени людей на тротуаре были одинаково черны, кому бы они ни принадлежали. Белая девочка везла небольшую коляску, в ней бок о бок лежали куклы: новая и старая, тряпичная.

Мы захлопнули путеводитель с описанием путешествий по бескрайним просторам, измеренным в милях и поворотах дорог, и начали планировать иную поездку по Южной Африке. Мы решили не прокладывать наш путь по карте, пока он не будет окончен.

ЛИЦО В ТЕНИ

Приняв решение остаться в Иоганнесбурге, мы почувствовали облегчение. Напряжение здешней жизни захватило нас. Может быть, это напряжение вызывалось высокогорным воздухом и природной дешевизной золота.

Мы попросили Вилли Косанге взять нас с собой в одну из его поездок и однажды ранним утром отправились в Шантитаун. Вилли должен был узнать, какое мыло предпочитает местное население, какие оно носит ботинки, какие пьет прохладительные напитки. Его блокнот был испещрен крестиками и цифрами, будто шифровальный бланк. Раз в месяц он обрабатывал эти сведения и составлял доклад.

Мы обратили внимание, что Вилли не хотел быть пленником мира, пленившего других. Иногда он работал на Национальный конгресс, и эта работа была для него одним из способов оставаться свободным, но вдруг он усматривал в этом признание плена и оставлял политику. Он был капризен, и определить, где у него центр тяжести, было трудно.

В его семье мы познали то, чем владеют африканцы, а не только то, что у них отняли. С внезапной серьезностью он мог заявить:

— Мы принадлежим Африке. В этом наша сила. Понимаешь? Но белые говорят: «Африка принадлежит нам».

Его огромные зубы едва умещались за губами. На лбу не было ни единой морщинки.

Зимними ночами люди собирают дрова и сучья, мешки, траву и жестяные банки и из всего этого сооружают себе лачуги на склоне, спускающемся от Орландо к железной дороге. Всего лишь две мили отделяют Шантитаун от богатейшего города мира. Здесь нашли себе приют несколько тысяч перемещенных лиц, которым запрещается строить свои дома и даже жить в Шантитауне.

— Свалка африканского материка, — сказал Вилли. — Здесь живут бечуаналендцы, мозамбикцы, ньясалендцы. Они думают, что в Иоганнесбурге можно заработать больше, чем дома, а многие просто не могут уехать отсюда: нет средств.

Пни лачугу ногой — она тут же развалится. Мешковина часто столь ветхая, что ее можно легко разорвать голыми руками. Выпрямленные жестяные банки служат для заплат на поржавевших листах железа. И лишь некоторым удается насобирать кирпичей для одной из стен лачуги.

Большая часть территории Шантитауна совершенно пуста: власти насильно выселили несколько тысяч людей в Мидоулендз или в резервации.

Правительство никогда не отрицает факта существования трущоб. Наоборот, оно подчеркивает их ужасы и тем самым оправдывает переселение людей в другие, более отдаленные районы.

Но обитатели трущоб крепко держатся за свои лачуги. У них нет средств для переезда в лучшие жилища. За лачугу в Шантитауне они платят в месяц три с половиной кроны, а железнодорожный билет до города стоит 10 крон. В Мидоулендзе они обязаны платить 40 крон в месяц и 16 крон за билет.

Большинству не на что жить и в Шантитауне.

Умирая, эти люди получают большее помещение. Если бы в могиле площадью в четыре квадратных метра и глубиной в три метра похоронили двенадцать человек, полиция нагрянула бы на следующее же утро. В то же время я не видел ни одной комнаты, где бы жило менее десяти человек.

Возле лужи, весь в глине, сидел маленький мальчик и ловил в воде головастиков.

— Мама дома? — спросил его Вилли.

Мальчик показал на занавеску, служившую дверью дома. Мы вошли. На матраце, брошенном на пол, лежал второй мальчик. Увидев нас, он сделал резкое движение и отвернулся к стене. Вместо стола в комнате был сундук, накрытый скатертью. На нем стояла бутылка с дезинфицирующей жидкостью. Дневной свет, проникавший через крашеную мешковину, освещал ее.

— Он болен?

Мать мальчика ответила на языке сото, а Вилли перевел. Мальчик стащил кусок мяса в магазине, и его поймали. Четыре удара кожаной плетью. Следы побоев. Доктор смазал спину чем-то дезинфицирующим. Когда Вилли говорил это, в его глазах была ненависть. Вилли откинул одеяло. Длинные полосы ран, затянувшихся корочкой, по краям побелели.

— Сколько ему лет?

— Двенадцать.

Анна-Лена отвернулась, я не знал, что сказать. Вилли выглядел так, точно хотел утешить нас.

— Скоро… — сказал только он.

— После порки его заставили просить у полицейского прощения, — сказала мать. — Дважды он должен был сказать «простите баас». До этого мальчик не ел два дня. «Не забывай, что ты живешь в Южной Африке», — сказал ему полицейский.

Даже полиция знает, что такого не встретишь нигде, кроме Южной Африки.