В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

И что испытал Горький? Вижу его, как он стоял. Шадровские усы, сощуренные глаза. Мягкие туфли. Шляпа с полями на два пальца шире обычных. Европейский человек. Тонкий ценитель всего пре­красного. Как никто, понимая Достоевского, спорил с ним. И вдруг — поворот судьбы. Он, этот красавец и аристократ духа, пишет о Сталине, что «вот уже десять лет он замещает Ленина на труднейшем посту вождя партии», с трибуны писательского съезда заявляет о «не­утомимо и чудодейственно» работающей «железной воле Иосифа Ста­лина», даже поступается ради дружбы с этим человеком своими лите­ратурными вкусами, в общем остававшимися безупречными. Ведь и в его отзыве о третьем томе «Тихого Дона», и в его письме о «Дороге на Океан» произошли сбои. Не пойму, что продиктовало ему неотправ­ленное мне письмо о «Дороге на Океан»: его предложение «втянуть» подстрочный текст в роман или даже издать его отдельной книжечкой.

Тут я вмешался:

— Да ведь это мнение Сталина, а Горькому сообщил его Щербаков.

— О! Ведь мне Щербаков давал такой совет, повторив: «Ваш роман читали и надумали... как вы отнеслись бы к мысли перенести под­строчный текст в основной?» Я решительно отказался... Да, а с ка­ким подъемом ехал А.М. в Москву в 1931 году, на крыльях летел... шутил, смеялся. В Мюнхене водил нас пить пиво. В ту самую пив­ную, где позже Гитлер начинал пивной путч. Да, повороты судьбы...

Мне рассказывали, что как-то после заседания в «Наших дости­жениях» он сказал: «Со всех сторон обложили». Последнее его время перед уходом было тяжким. Он оказался в изоляции. А ведь он так любил, чтобы было вокруг много людей. Вообще это была широкая натура. Денег никогда не жалел, помогал всем.

13 мая 1988 г.

Встретил в Союзе писателей Виктора Астафьева. Как мне показа­лось, он обрадовался и полушепотом сообщил:

— Жду сигнала. Должна произойти беседа с «самим». Возвраща­юсь из Америки.

— Пойдем к Леониду Максимовичу, познакомишься.

— Хотелось бы. Да вот должен ждать сигнала по телефону. А по­звонят они сами.

Через пять минут выяснилось, что Михаил Сергеевич принять се­годня-завтра не может. И мы отправились к Леонову. По дороге Астафьев рассказывал о своем горе — смерти дочери от инфаркта, о болезни жены, говорил о сыне, внуке — в общем, о семье, что его очень волновало.

Я потерял вход в дом Леонова. Это развеселило Виктора Петрови­ча, и мы как-то легко вошли.

Леонид Максимович сразу заговорил о главной своей заботе:

— Россию спилили, как дуб, а чтобы не пустила новых ростков, в пне пробурили дырку и всыпали порошка, который проест до самых кончиков корней и все расползется. Задели ген. Вы верите в возрож­дение нашего народа?

— Да ведь народа-то нет, — ответил Астафьев. — Остались лос­кутки. Ну, немного в Сибири, но ее тоже приканчивают. Хочу пого­ворить с Михаилом Сергеевичем. Просил об этом А. Яковлева, тот обещал устроить встречу. Я заметил, что не о литературе буду гово­рить, а только о Сибири, России, об отношении к ней. Придумал четыре вопроса.

— Поговорите, но учтите и мой опыт. Я постоянно помню об этом. Хрущев прислал ко мне Шепилова, чтобы узнать, что я ду­маю, а потом, после моих слов о значении русского народа для всей страны, больше меня не замечал. Загадка?

— Но надо говорить, кричать — пока не поздно: что делают с природой, землей, недрами...

— А вы ничего не боитесь?

— Боюсь. Не дай Бог нам русского Пиночета. Ведь требование расправиться со многими из нас звучит все сильнее. Меня грозят убить грузины. Грозятся евреи. По ночам звонят и угрожают. Письма с угрозами. Да ну их к черту.

Л.М., я восхищен вашими публикациями из романа, вы мне о нем расскажете?

— Да что ж рассказывать? Задумал я его в 1939 году, написал 5 листов, отвлекся на «Русский лес», потом переделывал «Вора». И вот у меня уже одна, другая, третья редакция. А читанные вами от­рывки — это вставные новеллы, как в «Барсуках», четыре их, а ос­новное повествование обросло со всех сторон. Как я справлюсь? На­печатано не будет.

— Я особенно люблю «Евгению Ивановну», — сказал Виктор Пет­рович. — Когда прочел, обомлел. И есть там что-то глубокое, до чего никак не доберешься.

— Вот-вот. Я считаю, что у каждого настоящего писателя в каждом произведении есть тайничок. Все — в нем, и все — ради него.

— Меня часто угнетает написанное мною, приводит в отчаяние.. да и грамоты не хватает, знаний.

— Я тоже испытываю часто отчаяние. Но работаешь, работаешь... и вдруг озарение — все проясняется.

Леонид Максимович сказал:

— Но «Печальный детектив» бесформен, публицистичен, хотя сво­евременен и написан горячо.

— Я из рукописи вычеркнул 10 листов. У меня там были такие страшные эпизоды, что сам Достоевский содрогнулся бы. Но не мое это дело собирать страшное. И без того ворчат: сгреб всю грязь, чтоб измазать народ...

Поспорили о диалектизмах.

Виктор Петрович:

— Теперь я меньше нагнетаю диалектные слова, хотя и жаль — они придают яркость, свежесть.