В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

Если мы хотим найти выход, мы должны учитывать каждую мысль... Порой неприятный ответ дает больше, чем согласие. Лет 7 назад, когда у Стаднюка был Молотов, я сказал ему: «Пессимизм полезнее оптимизма потому, что он заставляет беспокоиться, ду­мать, искать». Это было осуждено Молотовым, который назвал меня контрреволюционером.

Как вы думаете: на Политбюро каждый говорит, что думает? Трез­во и откровенно?

— Не знаю, не думаю, — ответил я.

— Это самое страшное.

— И все-таки, Л.М., памятуя наказ Татьяны Михайловны, я твержу вам: печатайте роман.

— Да, она говорила мне, что просила вас напоминать мне об этом. Но какой роман, если говорят: «Думайте вот до этих мест, до Чаковского, Евтушенко, Ананьева, и не дальше. Говорят, на парткоме СП было высказано подозрительное мнение об отрывках моего романа.

— Сомневаюсь, что это так.

Август 1983 г.

— Вы думаете о смерти,— спросил меня Л.М. — И что вы дума­ете о ней?

Я ответил вопросом:

— А почему вы спросили меня об этом? Вы думаете о ней?

— Думаю, и очень много. Пришло время, возраст.

— Я думал несколько раз, в критических ситуациях. Например, под Смоленском в 1941 году, в Китае — в 1966 году, в США — в 1977 году. Но как-то размышления о смерти оборачивалось у меня раз­мышлением о том, что такое жизнь.

— Ну и что такое жизнь, А.И.?

— Мне она представляется как непрерывная цепь упущенных возможностей. Но, Леонид Максимович, если бы мне ее дали за­ново, не уверен, что я сумел бы с умом распорядиться ею. А смерть — что же смерть? Это единственная возможность, которую никто не обойдет.

— Это очень умно и верно, но я думаю, что смерть — это совсем другое. Это нечто очень сложное, когда вам наконец-то открывается все.

— Если открывается, то тут же и закрывается, — возразил я. — Иначе мы бы знали что-нибудь.

— Нет. Я не знаю, есть ли потусторонний мир, но смерть — это нечто очень большое, очень сложное. Это другой этап. Тут существу­ет много теорий.

— И одна из них говорит, что мы встретимся с вами, Л.М., и через много лет.

— Что ж, повторю слова: все правдоподобно в области неизвестного.

Вечером:

По телефону:

— Судьба, — сказал Леонид Максимович, — старушка в сером платочке. Сидит в уголке и смотрит: «Ах, ты жалуешься? Я тебе под­дам». Лучше не жаловаться.

— На партийном собрании СП и на съезде писателей я говорил, что отрывки из вашего романа застали нас неготовыми к столь слож­ному и ответственному разговору на высоком уровне. Выйдет стеног­рафический отчет — посмотрю, оставлены ли эти слова.

Много еще было переговорено в этот вечер, вечер без огня, двумя людьми, сидевшими за большим столом, на котором не было ничего.

21 декабря 1983 г.

Были с О. М. у Л. Леонова.

— Живу как-то мутно, — говорит он. — Вожусь со своим кирпи­чом и мало читаю. Вообще-то я считаю: все пишется для главного, что впереди. Но я пишу все не то. Какие-то записки, а надо бы главное. Но появляются все новые мысли, дополнительные размыш­ления. А прошить невозможно. Нужен бы человек, который бы по­жертвовал для этого жизнью.

— А вы знаете, что главное, что второстепенное?

— Сейчас возникли новые повороты, прочертился сюжет... 10 то­мов написал, может, готовился к главному... но печатать не буду. Знаете, художник вот так карандашом точно проведет... Когда рисун­ки Серова демонстрировались в Париже, восхищались тем, что ка­рандашом он передавал даже свет.

Меня мало интересует информационная сторона в искусстве. Возьми газету, протокол и прочти о событии. Главное, по-моему, в том, как преломились те или иные события в душе, в духовном мире человека.

Как-то Ремизов сказал: «Вон в Москве есть Леонов — вот он мой ученик». А я к тому времени не читал ни одного его произведения.

В «Бурыге» есть все, что потом будет развиваться во всех моих произведениях: пейзаж, цирк, кукла... В новом романе есть такая перекличка.

...Рассказал, как 14 марта 1942 года в Чистополе ему приснился огненный конь с двухэтажный дом, который вышел из переулка у Моссовета на задних ногах, прошел до телеграфа, а с него сыпались огненные клочья...

Потом стал рассуждать о наших беспорядках, о неразумии руко­водства, о том, что «есть какой-то неверный человек в верхах (а может и не один!), который исподволь направляет все не в ту сторону... что нам нужен политический деятель не меньше Ленина».

Позвонил Леонид Максимович:

— Вибрирую, а не работаю. Знаете, если будете писать мемуары ког­да-нибудь, расскажите, что в 1927 году в Италии мы пошли в Неаполи­танский аквариум, где я познакомился с ученым, похожим на бильярд­ного маклера. Он проводил жестокие эксперименты над осьминогом, каракатицей. Я увидел, как в соседнем аквариуме-клетке мечется какой-то перламутровый кошелек, а за ним носятся рыбешки. И как только рыбешки приблизятся, он бросается от них, трепеща бахромой белых нитей. Оказывается, он снял с этого существа кожу. Нити — это нервы, рыбешки объедали их... Вот и я похоже чувствую себя — все нервы обна­жены. От каждого слова, факта вибрирую. Где уж тут писать?