В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— О люмпен-пролетариате в деревне, а теперь он и в городе, на заводе тянет все подряд — это не тот профессионал-рабочий, что был, только и думает, как и что утащить... Люди видят неле­пость и непродуманность многих решений начальства. Вот комп­лексы по выращиванию свиней — явно отрицательное явление, которое все отравляет. Свинина вся дряблая, как стеарин, боль­ная, поросята больные (ревматизм на бетоне), а все рекламируют, как достижение.

Л.М. согласился, что беда, если начальство мало волнует, так или не так что-то делается в хозяйстве.

— Вот насчет битума. Не могу выяснить, кто придумал настилать паркет в квартирах на битуме. Я прочел у Герцена (сына врача), что рак может быть от битума. Так зачем же делать паркет на биту­ме, если это опасно?

Л.М. еще говорил о Толстом и Достоевском, как всегда, ставя последнего на недосягаемую высоту.

На что Е. Носов возразил:

— Но Л. Толстой больше работал на объединение России, а Дос­тоевский ищет у русского слабости.

16 августа 1983 г.

Я пришел в 7 часов вечера на дачу Леоновых. Прошелся по участку. Поразился яблоням за домом, редкостно рясным. Про­шел к кактусам, полюбовался самым маленьким, с оранжевым подбоем, похожим на хомячка. Потом сел на крыльцо и стал смотреть на море флоксов, которые разводила Татьяна Михайловна. В их красоте была ее душа.

В доме Наташи звенела посуда. Я решил, что Л.М. там ужинает. Вдруг он появился из-за спины и спросил: «Чего же вы не заходите?» Я ответил: «Думал, что вы ужинаете».

— Нет, не ужинаю и вообще целый день лежал.

— А вы днем не спите?

— Ни одной минуты.

— Читаете?

— Нет, не могу. Читать нынешних? Может, я привередлив или старомоден, но когда начинаю читать, мне кажется, что они не уме­ют распорядиться словом, эпитетом, не владеют композицией... К столу не тянет. Есть не хочется. Вот лежал с открытыми глазами. Изменения ли природы, климата, политическая ли ситуация или про­сто возраст — что причина, не знаю. Да и зачем все это, если какой- нибудь маньяк по пьянке или смертельно поссорившись с женой, вдруг нажмет кнопку, и все взлетит к черту.

— Я возразил: «Цивилизация существует тысячелетия. Все быва­ло, но ведь она не погибла. Между прочим, благодаря искусству. О Перикле известно, что у него гетерой была Аспазия, что он ввел особые законы. Но век Перикла называют Золотым потому, что при нем строили Парфенон, Фидий изваял своего Зевса и золотую Афи­ну Палладу».

— Вот-вот, — перебил он, — и я думаю, если бы у нас были умные правители, они бы оставили после себя не Черемушки, а Лувры.

— А вы? — спросил я. — Вы начали возводить свой Лувр и броси­ли. Я говорю о вашем последнем романе.

— Я уже вам говорил: Habet sua fata libelli.

— А может, вы не хотите, чтобы у нее была другая судьба? Или вы переживаете то, что описал Гоголь в «Портрете»?

— Я взбодрил воз, вывезти который не хватит сил. Вот я сделал статую и вижу, что у нее одна нога длиннее другой. И рука не очень гармонична. И вот я сделал 1200 вставок. Это и есть новые руки и ноги, а приделать их я уже не могу.

— Вы оставляете роман на съедение литературоведческим червям, издайте его хотя бы в том виде, в каком он сейчас есть. Расхваливая многих из писателей-современников, я все жду эпохальных произве­дений. Что останется от нашей эпохи, действительно величайшей и трагической? Может, три или четыре имени. Останется ли Горький?

— Он останется... У нас не думают о будущем. Издержки нашего пути были так велики, что никто, кроме нас, не рискнет повторить его... Мы ниспровергли все старые ценности: Бога, собственность, личное благополучие, потустороннюю жизнь. У нас была только одна возможность — заменить их интенсивной мыслью каждого человека. Иначе человек бросится к старым ценностям или будет просто ха­пать, рвать, жрать, что и наблюдается сегодня в опасных масштабах.

— Но ведь революция начиналась именно для того, чтобы каждый дал простор своей мысли, воображению, своим человеческим воз­можностям. Но где-то, когда-то, кто-то спутал разные понятия, ре­шив, что единомыслие равно одинаковомыслию, что если люди по- разному мыслят в одном направлении, то они не могут быть едино­мышленниками. Многообразию мысли предпочтен стандарт мысли.

— Известные мыслители — горсть соли или сахара, брошенная в море, разве изменит его вкус?

— И все-таки, Л.М., возвратимся к вашему роману. Больше 30 лет жизни вы отдали ему.

— Да, я прерывался, работая над «Вором», «Евгенией Иванов­ной». 20 лет назад первый вариант был закончен. Я стал переписы­вать отдельные части, а они требовали переделки всего остального. Я переписывал по-новому страницы, эпизоды, картины, а вот теперь не могу свести все это в единое целое...

При Николае II была издана карта вот с этот стол. И на ней изоб­ражались все важнейшие события, генеалогические древа, истори­ческие ситуации в виде рек, потоков, схлестывающихся течений. Так в потоке исторических вихрей находится человек и человечество. С нами начинается история или кончается?..