В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

Он, Щербаков, был хороший человек, а вот другой руководя­щий, когда я сказал ему: «Что вы делаете? Бьете кувалдой по голове, а я же хрупкий станок?», ответил: «Ладно, ладно, тебя быот, а ты, говорят, еще и пьесу написал!»

Видя, что такого ничем не разубедишь, я ответил: «Так оно как получилось-то... Вот Жорж Санд писала романы в общих тетрадях. Закончив роман, прочерчивала черту и под ней же начинала новый... Я же, кончив свой, увидел, что осталось листов сто бумаги, пол­склянки чернил. Подумал: «Чернила высохнут, бумага пожелтеет». Стало жалко, ну я и пустил в дело, чтобы не пропадали». Он разра­зился хохотом... и отпустил меня подобру-поздорову.

Потом я сказал несколько слов по этому поводу у Горького Стали­ну. Тут же Горький, подпирая меня, сказал Сталину: «Леонид Лео­нов говорит от имени великой русской литературы. Он имеет на это право, имеет право говорить от имени русской литературы». Сталин налил только себе рюмку водки, выпил и посмотрел пристально в мои глаза. Я не отвел глаз. Он поглаживая ус, сказал: «Понимаю!» и налил себе и мне. Бухарин заискивающим голосом произнес: «Коба, тебе вредно!» Сталин медленно провел поднятым пальцем слева на­право перед лицом Бухарина и сказал: «Мне ничего не вредно».

Знаете, А.И., как-то я посчитал сколько раз смерть дышала мне в висок и насчитал 12 раз.

— Пока Всеволод Иванов не поссорил меня с Горьким, вернее, не очернил меня в его глазах, мне было легче работать.

Я работал, работал, работал по 12-14 часов в сутки. И вот думаю, что останется? Многое, говорите? Думаю, нет. Может быть, надо было вместо десяти томов работать по-другому, как Шолохов. Он вложил всего себя в «Тихий Дон», писал его без всяких оглядок. И «Тихий Дон», конечно, останется. «Судьба человека» — прекрасный рассказ, но сла­бее. Помните, когда Андрей пьет водку. Разве так этот эпизод надо было писать? Вот он стоит перед жрущими фашистами: лежат куски мяса, сала. Он должен был бы сказать: вот вы жрете, а у меня умирает с голоду друг. Дайте мне еды, я отнесу ее другу, хотя это его не спасет, а потом я покажу вам, как умеет пить и умирать русский солдат. Я говорю это только вам, чтобы с помощью моих слов не набрасывали тень нечи­стоплотные люди. Шолохов действительно был очень талантлив.

— Да, но при вашем варианте вы бы имели леоновскую, а не шолоховскую «судьбу человека», — возразил я.

— И это верно.

Больше часа в этой беседе заняли уточнения, связанные с взаимо­отношениями Горького и Леонова. Л.М. дал мне 3 листа бумаги и продиктовал рассказ Горького о дальнейшей судьбе Митьки Векши­на. Затем рассказал, как перерабатывал «Вора». Жаловался, что ми­ровые события угнетают его, не хочется работать, овладевает почти равнодушие — ведь какие бы умные мысли не пришли, а все вдет своим ходом. И афоризм: «Чем становишься равнодушнее, тем инте­реснее наблюдать все происходящее».

Снова заговорил о недооценке русского народа. Рассказал, как Хрущев присылал Шепилова побеседовать «о литературе и — вооб­ще». Как он просил Шепилова:

«Скажите Никите Сергеевичу, чтобы он не пренебрегал рус­скими, ибо они еще пригодятся» — и как Хрущева эти слова при­вели в ярость.

Вспомнил и рассказал трагическую историю гениального строите­ля Ивана Михайловича Колотилова (взял у него кое-что для Потемки­на в «Соти»)

И снова повторил: «Вся мировая культура вращается на русском подшипнике».

— Наша политика недальновидна и малоинтеллигентна. Помните «блестинку»? Блестинка в глазу — это интеллигентность, которая ви­дит на 20 веков вперед.

— Отношением Горького ко мне я очень дорожил. Мне всегда нужен человек, который бы вовремя говорил одобрительные слова. Что такое творческий акт? Беспримерное столкновение неодолимого желания сделать нечто ценное и яростный приступ сомнения в спо­собности. Ведь чистый лист — это зеркало твоей бездарности. Кста­ти, Фадеев боялся оставаться наедине с листом бумаги и убегал.

Л.М. Удивлялся тому, что Фадеев обещал Сталину в свое 50-летие, что он напишет произведение, которое привлечет внимание всего человече­ства, что сам он и «под дулом Берии не пообещал бы».

Я повторил, что должен написать статью «Горький и Леонов».

— Что ж, напишите, что он первым обратил на меня внимание, прислал очень доброе письмо и вообще высоко отозвался. Но я ни­когда не обольщался похвалами. Даже после того, как «Вор» имел сертификат Горького, я роман переделал. Горький — это большой человек. И меня всегда занимал вопрос, чем я привлек его внимание. Возможно тем, что брал очень трудные ситуации? Или емкостью фразы, емкостью деталей. Слышал, что Горькому понравилось выра­жение «возрасти». Пыляев у меня говорит о себе: «Пора на гроб доски воровать». Тут все: и то, что человек пожилой, и то, что он не жулик, и то, что не много преуспел в жизни. Может, его привлекали и библеизмы, то, как я их развертываю. В новом романе они тоже есть.

По телефону Л.М.: