В ледовитое море. Поиски следов Баренца на Новой Земле в российcко-голландских экспедициях с 1991 по 2000 годы

«Но было бы здорово поговорить друг с другом и убедиться, что всё в порядке», – вздохнул Херре. Я попытался поставить себя на его место. Херре весь день стоит на коленях, глядя на промерзший клочок земли, и, вне всякого сомнения, борется с теми же мыслями, что и я. Что я буду делать, когда вернусь? Работа монотонна, ты предоставлен себе, и что только не лезет в голову… Ты без конца вспоминаешь приятные моменты, такие как солнечное зимнее утро много лет тому назад, или прогулка по пустым тихим улицам жарким летним днем, или люди, которых ты давно потерял из виду. Вот обо всём этом я думаю, когда работаю в тумане, прильнув к телескопу и вслушиваясь в щелчки оптических механизмов внутри моего инструмента. Ты ждешь, что простота и удовлетворенность вернутся, даже если раньше ты считал их скукой, и что окружающая тебя сегодня тоскливая серая кутерьма покажется лишь странной аберрацией чувств. И ты обещаешь себе, что будешь добр и снисходителен ко всем.

«Но есть же кто-то, о ком ты сейчас думаешь?» – спросил Херре, вертясь, чтобы устроиться поудобнее в своем застегнутом до подбородка спальном мешке.

«Смешно, что ты об этом спросил, – ответил я, усмехаясь. – Да, есть, но эта птичка уже улетела».

3 сентября 1995 года, воскресенье

Не успели мы все заснуть, как вскоре после полуночи меня разбудила суматоха в лагере. Ержи был на раскопе, и мне было видно, как он перетаскивает брёвна с одного места на другое. Его торопливые движения напоминали ритуальный танец. Иногда он останавливался, чтобы обдумать новую конфигурацию. Коротая первую ночную вахту, Рене и Хенри сидели перед своей палаткой в сумеречном свете. Солнце едва опустилось за горизонт.

«Он внезапно вскочил и убежал, – сказал Рене. – Наверное, у него возникла какая-то мысль». Я стоял и смотрел, как беседуют Хенри и Рене.

«И вот еду я на машине домой и твержу себе: я опоздал, я опоздал, я опоздал. Ей это не понравится, – рассказывал Рене. – А когда наконец я добираюсь до дома, что, по-твоему, она говорит, едва меня увидев?»

«Ты опоздал!»

«Точно! И как-то сразу пропадает охота извиняться. Ты ведь знаешь, как это бывает?»

Тем временем Ержи достал рулетку и положил на нее камень, быстро и аккуратно переступая через прогнившие брёвна, которые остались от Благохранимого дома. В ту ночь мы стали свидетелями того, как на человека снисходит подлинное и непостижимое вдохновение. Ержи переложил потолочную балку на новое место и закурил сигарету. Затем, в глубоком раздумье, он направился в нашу сторону. Пройдя разделявшие нас 150 метров, он словно очнулся от забытья и произнес: «Длина южного бревна – 6,24 метра. На концах у него сохранились неповрежденными замковые вырубы. Значит, это максимальная внешняя ширина дома. Всего было найдено пять бревен. В том числе два года назад нашли бревно длиной 6,2 метра. Я думаю, это часть конструкции крыши. Я рассмотрел все возможности». Он уселся рядом с нами, стараясь не обращать внимания на наши подначки.[68]

«Нет, нет, вот смотрите. – Наше нежелание понимать явно его раздражало. Он вытащил нож и набросал план Благохранимого дома на вытоптанной площадке. – В прошлом веке на этом месте был найдена мера амстердамского аршина – это 68,8 сантиметра. Именно этой мерой они пользовались, когда размечали площадку под дом. – Он показал ножом себе за спину, в направлении раскопа. – План, который мы там обрисовали, имеет размеры 6 метров 20 сантиметров на 10 метров и 30 сантиметров, то есть в точности 9 на 15 аршин. Получается соотношение три к пяти. Это близко к золотому сечению – математической пропорции, которая пронизывает всю архитектуру эпохи Возрождения. Понимаете?»