В поисках императора

Он вспомнил о смертных приговорах, которые выносились от его имени, от имени царя всея Руси Николая II; ни один из них не лежал грузом на его совести. Это были необходимые акты власти, которая должна не только одаривать милостью, но и карать, как это изображено на великой фреске Микеланджело в Риме, в городе, который он так мечтал увидеть, но так и не увидел во время своего путешествия по Италии в октябре 1909, когда события внутри этой страны не позволили ему добраться до ее столицы. Еще в детстве его наставники рассказали ему, что именно там, у ног нагого Христа, который зло отделяет от добра, выбирают ведомые Святым Духом европейцы их последнего абсолютного монарха, Папу римского. Николай мечтал поговорить с этим человеком, чтобы понять, почему на юге Европы с такой легкостью отказываются от власти, священнейшей и важнейшей из всех человеческих сил, считая ее привилегией загробного мира.

Он хотел попросить Папу развязать этот узел противоречий: почему там и только там, в иной жизни, должно принимать жест Христа, его длань, которая отделяет добрых от злых, а в этом мире должно притворяться. Католическая религия была слишком милостивой к демократическим правлениям, она благословляла их и она еще пожалеет об этом.

Эта фигура из «Страшного Суда» Микеланджело непреодолимо влекла его – один из про́клятых слева от Христа (каждый раз, когда Николай вспоминал его, он переставал понимать, какая стороны была правой, а какая левой), прямо под апостолом Варфоломеем с собственной содранной кожей. Присевший грешник рукой прикрывал один глаз. Ни на одной из русских икон Николай не находил у отверженных Христом подобного выражения лица. Русские про́клятые никогда не казались удивленными, они были убеждены в своей греховности, с детства приученные к такой мысли. Может быть, и им, царем, подготовленные. Та м, в Европе, в Риме, этот черный безумный взгляд, это прозрение вечности между двумя взмахами ресниц, шло из души, словно никогда не слыхавшей о Боге. Никто на той земле не приготовил его душу к суду; короли, помазанные Папой на царство, обманывали его.

В июльской послеполуденной жаре трещали цикады, пели о том, как велика Россия. Николай пытался представить, сколько всего цикад в его огромной стране, сколько сил они тратят на свое пение, безразличные к революциям, к тому, кто правит землей, на которой они живут; он погружался в их цикадную жизнь, забывая о том, кто он и где он, ему казалось, что скоро зайдет солнце и он перестанет петь вместе с ними. Потому что именно солнце заставляло цикад петь, а цикады заставляли подниматься светило. После заката он мирно уснет вместе с невидимыми певцами, дабы назавтра встретить светило новой песней. Как жаль, что люди не умеют превращаться в цикад! В этот момент подошла и села рядом Аликс. Они были одни.

– О чем ты думал, Ники? Твой взгляд был так далеко… Скажи мне, о чем ты думал?

– О Риме. Помнишь поездку в Италию, демонстрацию против нас, которая не позволила нам побывать в Риме? И еще о цикадах… слышишь, как поют? И так многие, многие часы…

– Ты можешь думать о цикадах? Я так устала, так устала, Ники, иногда мне хочется заснуть и больше никогда не просыпаться. Если бы не дети… мне кажется, я прожила уже достаточно.

– Нет, Аликс, жизнь еще не закончена. В глубине души я уверен, что она вообще не закончится…

– Что ты имеешь в виду?

– Да так, я думал о цикадах…

– Завтра придет священник. Этого тюремщики нас пока не лишили. Я надеялась, ему позволят прийти во вторник, в день св. Алексия, но наш палач велел ему прийти завтра. Может, удастся узнать что-нибудь о белых. В городе еще должен быть Жильяр[22], священник мог с ним встретиться, чтобы передать записку белым офицерам. Будем надеяться, что батюшка достаточно храбр, ведь на предыдущего нельзя было положиться. Я приготовила план дома и сада, он может пригодиться им, если они пойдут на штурм, не так ли? – Она показала Николаю карандашный набросок расположения комнат в доме, о котором уже говорила прошлой ночью.

Ночью снова было душно. «Как тяжело сегодня спать», – думал Алексей. Особенно громко кричали за забором кошки, хотя весна давно закончилась. Дмитрий, дежурный охранник, не знал, как заставить время двигаться побыстрее, ходил по кухне туда и сюда, выглядывая в распахнутое окно в ночную тьму. До смены ему оставалось полтора часа. Он слышал, как великие княжны шепчутся в своей комнате. Ему казалось, что он узнает голос Марии, самой взрослой из сестер. Кошкам в саду нужно было так много сказать друг другу, что бесполезно было швырять в них камни, как делал Харитонов: они замолкали только на несколько секунд. Привычное крестьянское ухо различало и ночное приквохтывание куриц на соседних дворах, и щенячье тявканье, и утиное кряканье, будто дома, на Украине. Да кошки ли это, чтобы так завывать, или души грешников из преисподней?