В середине века

Оглядываясь на прошлую жизнь, я с удивлением вижу, как мало общих духовных интересов нас объединяло. И тем не менее — мы с ним дружили. И мне никогда не было с ним скучно. О чем мы с ним разговаривали, сходясь? Не знаю. Не помню. Но с увлечением, часами, ночами, разговаривали — так, ни о чем. Говорил в основном он — и все больше глупости, а я слушал и смеялся, мне были по душе его несуразности. И еще мы (у нас одновременно появились «ноги») часами бродили вдвоем по тундре, взбирались на Шмидтиху, на Рудную, на Барьерную, на другие горы, названий которых я уже не помню, истаптывали долину Ергалака, углублялись в редкие лесочки Караелака, глухие места, где теперь раскинулись рудники Талнаха. Я был настойчив и неистов на дальние выходы, он — покладист и безотказен. Потом, вернувшись, пили, если было что, ели, что приберегали, и часами болтали о завершившейся прогулке, о тундре, о бабах, о будущем освобождении о делах на промплощадке, о Сталине и его присных — в общем, обо всем и ни о чем.

Судьбы после войны у нас сложились по-разному. Он в Норильске отматывал второй срок — попал по доносу твари по фамилии Руда в коллектив Кордубайлы и, хоть вышки не сподобился, как сам Кордубайло, спихнувший перед своей смертью в могилу несколько десятков, но вместе с тем же Рудой обрел свою «законную десятку».

После победы над Германией в Норильске учредили нововведение — каторжный лагерь. В КТЛ переводили и многих из ИТЛ, в их числе и Никитина. В каторжной зоне, обслуживавшей кирпичный завод, Слава промаялся до 1951 года. Я раза два или три поникал туда, придумывая себе производственные командировки, чтобы передать другу еду и спирт, и видел, насколько каторжанам хуже, чем было нам, лагерным зекам. А после своего освобождения Слава, как заранее было условлено, явился с деревянным чемоданом ко мне на временную, до своей комнаты, общую житуху.

Он сел на мой единственный стул, осмотрелся, скорчил недовольную рожу — типичный богатый турист, попавший в гостиницу, уступавшую привычным для него апартаментам в «Уолдорф-Астории»[3].

— Стыдно, Сергей, — категорически изрек он. — Смотрю — и ужасаюсь. Как живешь? Как можешь?

Я ответил в нашем привычном стиле:

— Один грузин на такой вопрос ответил: можем каждый день, живем раз в неделю.

— Остришь! — осудил он. — Ничего, выведу. Клопы есть? Клопов оставлю, выводить клопов не моя жизненная стихия. Клопня в быту, клопня в мозгах — важная примета эпохи. Эпоху я не переделываю. Вижу электронный музыкальный сундук. Исполнение топорное. Музыка будет такая — танцующие и поющие девки. Танцевать разрешаю на французском и японском языках, а поют пусть по-русски. Теперь проблема дивана. Твой диван проспиртован и проспермован. Не спорь, знаю. Оставлю его тебе, сам лягу вот здесь на раскладушке.

— Раскладушки у меня нет, Слава.

— Будет, завтра принесу. В мастерских для меня приготовили разборную железную кровать. Роскошь, даже Рокфеллер позавидует. Рама из нержавеющих труб, сетка — нихромовая проволока, балясины из шведского никеля с вольфрамом, жуткий ферросплав, ты из такого металла когда-то делал бритвы для нас и для вольняшек.

— Ты, надеюсь, балясины не затачивал? Учти, раз заточенные, они долго не тупеют. Испытано на моих бритвах.

— Уже предупредил — остроты выведу. Какие могут быть остроты в наше героическое время? Нет, до чего дошел — все стены репродукциями увешал! И ведь многие знаю. Это — Стенька Разин на плоту, та баба голая на диване, под дождем из золотых монет, как ее? Да, Дуняша, была такая, помню. А вон та карга зачем, ну, худющая, в ссылку, что ли, везут? Боярыня Морозова, говоришь? Будет нарядчицей в зоне на женском разводе. Ага, и медведи на лесозаготовках, это Шишкин, объяснять не нужно. Милашка с младенцем на руках невредная. И смотри — одежда вроде богатая, а в дырах, поистрепалась. В каптерке выше второго срока не запишут. Мадонна в б/у, так зовут? Мадонна Литта? Ладно, переживу, пусть Литта. А Усатый где? Почему нет Усатого? Самый бы раз ему — иконой между Литтой и Сенькой. И чтобы, уходя на работу, креститься на него и благодарить за счастливую жизнь.

— Кто из нас острит, Слава? Его портретов у меня никогда не будет.

— Тогда подвинем стул к дивану и перепишем стул в столы. Накрывай газетой и ставь, что наготовил. Жутко хочу есть и пить! Последний раз вкусил мясца, когда ты пробрался ко мне на кирпзавод. Кстати, за тот твой приход я заплатил пятидневкой карцера. Правда, с выводом на работу по специальности. Карцер в каторжной зоне— никакого сравнения с нашим родным итээловским. В уличной сральне чище и пол, и воздух. Жили же мы, Сергей, в шестом — роскошь, почти свобода, часто, часто вспоминал.

— Неужели поймали с моей передачей?

— У меня поймаешь! Еще до барака колбасу схромчил, а в живот на вахте не заглядывают. Помнишь, ты ведь мне еще десятку дал. А зачем катээловцу деньги? И откуда они у него? Один шмон прошел благополучно, на втором погорел. Разливай полней. За встречу на воле, Сережа! Наконец состоялась.