В середине века

На склонах Шмидтихи лежит ночная мгла,Шумит Норилка предо мною.Мне грустно и легко, печаль моя светла,

Печаль моя полна тобою,Тобой, одной тобой! Волненья моегоНичто не мучит, не тревожит,И сердце вновь горит и любит — оттого,

Что не любить оно не может.

— Ужасно! — изрек Гриша непререкаемый вердикт. — Какое отсутствие вкуса! Тобою, тобой, одной тобой — что за сентиментальное слюнтяйство и какой беспомощный повтор! Нет, Сергей, инженер ты неплохой, а стихи не даются, брось это дело, оно не про тебя.

Лев в восторге катался по траве и, восхищенно хохоча, бил руками по склону сумрачной и громоздкой Шмидтихи. А вдалеке что-то посверкивало — возможно, та самая Норилка, которая шумит, — Арагва ведь была далеко и ее не было слышно не только милому и доброму моему приятелю Грише, но и нам.

Стихи стали причиной первой ссоры Льва со мной.

Деятельный Евгений Сигизмундович Рейхман загорелся идеей провести конкурс норильских поэтов. Это было не так-то просто: их разбросали по разным лаготделениям, «ног» почти никто не имел, стихи пришлось передавать по лагерной оказии, а это операция ненадежная и нескорая. Однако трудности преодолели, и все, считавшие себя причастными к поэзии, представили свои творения на строгий суд.

Конкурс организовали по высшей категории. Формально он считался анонимным. Соискатели высоких оценок подавали — под девизом — по пять стихотворений, они оценивались жюри двенадцатибалльно: двенадцать — «шедевр», одиннадцать — «гениально», а просто «хорошо» где-то ниже семи или восьми. Сколько помню, даже «бездарно» обозначалось не единицей, а двойкой. Что скрывало под позорным клеймм единицы, могу только гадать.

Анонимность авторов была скорей кажущейся, чем реальной. Я знал, что в конкурсе приняли участие и Лев, и мои друзья Игорь Штишевский и Ян Ходзинский — хорошие ребята, неплохие специалисты в своем ремесле, но поэты вполне посредственные. Фаворитом, естественно, числился Лев — я сам был уверен, что первое место ему «завещано от природы». Тем более что его стихи, присланные на конкурс, были известны всем членам жюри, а его председатель, нежно любящий его Рейхман, верил, как и я, что Лев впоследствии превзойдет своих родителей.

Среди членов жюри был критик Зелик Яковлевич Штейман, в вольном своем «предбытии» прославившийся тем, что он — напрасно, конечно, — помог прекратить издание словаря Брокгауза и Эфрона и печатно уничтожил знаменитого тогда и неплохого по гамбургскому счету писателя Пантелеймона Романова. А еще больше тем, что в статье «Литературные забавы» М.Горький изничтожил самого Штеймана.

Вторым членом жюри был Иван Сергеевич Макарьев, на воле — третий секретарь Союза писателей СССР (после Владимира Ставского и Александра Фадеева). С этими двумя — Штейма- ном и Макарьевым — я, тогда знакомый шапочно, впоследствии подружился. Других членов жюри не помню, но, наверное, они были близки к литературе. Самым же замечательным в этой компании был председатель — Евгений Сигизмундович Рейхман.

Если не ошибаюсь, сын миллионера, строителя железных дорог, Рейхман с детства тянулся к искусству, а не к технике. Деньги отца, разрешавшего сыну любительски изучать искусство при условии честного инженерного образования, позволили Евгению Сигизмундовичу поездить по Европе, познакомиться с музеями Италии, Испании, Франции, Англии. Среди инженеров Норильска Рейхман считался металлоконструктором высокого класса, а мне он показывал свою напечатанную еще до первой мировой войны книжку под названием вроде «Влияние итальянского чинквеченто на роспись дворцовых залов Версаля».

Еще он давал мне рукопись своей автобиографической повести, где живописался его, зеленого юноши, роман с некоей прекрасной дамой Анной, благородно решившей, что близость с ней убережет юнца от неизбежных нехороших встреч с нехорошими женщинами, — что она прямо ему и объяснила. До сих пор помню рефрен, сопровождавший каждую любовную сцену: «Ах, как она улыбалась, королева Анна!» В романе, если не ошибаюсь, встречались наивности и вторичности, но поражал общий высокий уровень культуры — совсем иной духовной жизнью жили «королева Анна» и ее юный поклонник, у них были совсем иные интересы, чем у нас, плебеев, интеллигентов лишь в первом поколении.

В ответ я дал Рейхману свою философскую рукопись «Логика. Критика человеческого опыта». Рейхман высказал немало похвал и критических замечаний — и то, и другое было ценно, он понимал философию и умел философски мыслить.