В середине века

Итак, состоялся конкурс, расшифровали девизы, объявили оценки. Самая высокая досталась мне, насколько помню — 8,7. Лев получил 8,2, остальные баллы оказались ниже. Я был обескуражен: я ставил себя высоко, но Льва — выше. Вечером он, разъяренный, ворвался ко мне в барак. Я еще не знал тогда, что он органически не выносит, когда кто-то опережает его в чем-либо для него важном, Он смертно обиделся на меня, он твердил, что я поступил непорядочно. Он, это всем известно, поэт, его будущая жизнь вне литературы немыслима — он намерен стать на воле писателем и станет им наперекор всему. А я — и это тоже всем известно — физик и философ, моя будущая жизнь — наука, он нисколько не удивится, если увидит меня в академической ермолке, но писателем мне не быть, дальше дилетантства в литературе я не пойду. И вот, чтобы намеренно подставить ему ножку, я старательно отобрал лучшие мои стишата, в то время как он, уверенный в себе, особо не затруднялся выбором. Для меня первое место в поэтическом конкурсе — пустяк, оно не выражает моих жизненных стремлений и в силу этого глубоко незаслуженно. А для него второе — оскорбление и позор, я коварно замахнулся на самое святое в его душе, простить этого нельзя. В общем, от друга он не ожидал таких злонамеренных действий.

В свою очередь обиделся и я. Еще никто не обвинял меня в коварстве, в тайном желании сделать другу подножку. И пусть Лев не городит, что послал на конкурс случайные стихи, первые попавшиеся произведения, — нет, он отправил лучшие свои вещи. Да и лучшие они или худшие, значения не имеет, они принадлежат ему, их все знают, их переписывают для себя, вот какие стихи он отослал на конкурс. И если я обогнал его, общего любимца, — что ж, может, в этом есть своя правда, ведь бывает, что и темная лошадка обходит на скачках признанного фаворита.

В общем, мы расстались недовольные друг другом. Разлад еще был непрочен, спустя несколько дней мы снова встретились, снова беседовали, спорили, хохотали, острили. Но что-то сломалось в нашей дружбе, порвалась одна из связующих нитей. Лев теперь с Козыревым встречался чаще, чем со мной. Мы еще гуляли по зоне втроем, но дуэты складывались чаще, чем трио. А потом случилась глупая история — и Лев придал ей значение, какого она не заслуживала.

Он пришел ко мне вечером. Мы часто уединялись с ним в чащобе двухэтажных нар, тайно выпивали в полутьме — у меня на работе попадался спирт, я приносил его на распив. В тот вечер, хорошо знаю, спирта не было и лагерное застолье (в смысле «занарье», «принарье», «нанарье») не состоялось. Зато состоялась обычная беседа, завершившаяся, к сожалению, необычно.

Мы обсудили весьма актуальную — особенно в лагерных условиях — тему: как влияла религия на души людей во все периоды ее многотысячелетнего торжества. Я сказал, что отрешенность Господа от людей ослабляла ее мощь. И наоборот, очеловечение Бога возвышало человека до божественной высоты. Если бы Христос не испытал мук, не было бы и самого христианства, хотя в области морали оно возвысилось до наивысших высот, какие знает человечество. Только политые кровью страдальца истины вторглись в души, без евангелических страстей догмы христианства остались бы малоэффективной дидактикой. А у женского божества есть другой выход в человеческие души: личная — абстрактная, конечно, — близость к верующему. Священная проституция жриц была важным фактором слияния с самим божеством уже у примитивных религий. А разве в самом названии Мадонна не выражена абстрактная возможность телесного слияния с богородицей? «Рыцарь бедный» Пушкина не исключение, а лишь самое яркое выражение все того же ощущения вседоступности божества. Католик, твердя: «Мадонна!», — то есть моя дама, утверждал свою собственную, интимную связь с Богородицей.

Лев вышел из себя.

— Да как ты смеешь? — закричал он. У него было своеобразное произношение, он чуть-чуть пришепелявливал и присюсюкивал, в минуты гнева шепелявость и сюсюканье становились сильней. — Это мерзость, что ты говоришь! Я не позволю тебе оскорблять Богородицу!

Он был верующим, я это знал. Я же допускал справедливость деизма, но в остальном был правоверным атеистом. Я не хотел оскорблять Льва, я был уже в том возрасте, когда с уважением относятся к любой вере, если только она не античеловечна. Мне надо было объяснить ему, что он меня неправильно понял и не было в моих рассуждениях оскорбления Богородицы, наоборот — таким своеобразным способом я восхвалял ее обаяние, ее способность захватывать души. В крайнем случае — извиниться, если объяснение не удовлетворит Льва. Так бы я и поступил, остыв, уже на следующий день. Но я действовал глупо. Я тоже вспыхнул. Мы наговорили друг другу много скверного.

— Такие оскорбления смывают кровью! — сказал он, сильно побледнев. — Вызываю тебя!

— Принимаю вызов, — сказал я. — Как насчет секундантов?

— У меня будет Рейхман. Называй своего.

— Попрошу Игоря Штишевского или Федю Витенза.

— Витенз не пойдет, он еврей. Я тебя вызвал, ты называешь оружие.

— Дуэльные пистолеты. В крайнем случае — револьверы.